Нацизм уничтожил немало христиан: в одной только Польше — три миллиона, столько же, сколько евреев. Он был полон решимости в удобное время уничтожить и Церковь как таковую. Тем не менее христианская память о нацизме сосредоточилась не на общем уничтожении и не на преследованиях Церкви, но исключительно на судьбе евреев и ответственности Церквей в общем комплексе событий, связанных с «окончательным решением еврейского вопроса».

Католическая Церковь, подвергшаяся резким нападкам на этой почве, представила доказательства в свою пользу. Иезуит о. Пьер Бле, историк, эрудиция которого известна и общепризнанна среди его коллег; недавно собрал эти доказательства в труде, опирающемся на документы из ватиканских архивов (Pierre Biet, S.J. Pie XII el la Seconde Guerre Mondiale d'apres les archives du Vatican. Paris, Рсггіл, 1997): из всех институтов, существовавших под нацистским господством, больше всего евреев спасла Церковь. О. Бле оценивает их число в 800 тысяч. Энциклика Папы ІІия XI Mit brennender Sorge (март 1937) открыто осуждает расизм и всяческое идолопоклонство, будь то поклонение расе, крови или нации. Молчание, в котором упрекают Пия XIII, может объясняться осторожностью и заботой о наибольшей эффективности: например, не вызвать еще более смертоносной реакции нацистов, как это случилось в Голландии после протеста епископов; спасти церковную ткань и дипломатическую сеть, позволявшие кое-как действовать в Германии на основе конкордата и несколько лучше — в еще не оккупированных странах-сателлитах: Венгрии и Словакии; не заниматься систематическим ослаблением Германии перед лицом советской угрозы, которую Папа справедливо считал в долгосрочной перспективе еще более опасной для всего человечества, чем нацизм. Молчание Ватикана объясняется также тем, что трудно было поверить в редкие просачивавшиеся сведения о главном нацистском секрете, потому что, как и в глазах лидеров западных союзников, они выглядели невероятно. Эта защитная речь о. Бле, к которой следует прислушаться, тем не менее оставляет нерешенными два вопроса.

Во-первых, стиль деятельности Церкви в пользу евреев обнаруживал, что их рассматривали как жертв, которым следует нести помощь в силу общего долга человечности и любви. Церковь чувствовала себя такой же чуждой им, как они себя — чуждыми ей, и признавала эту симметрию. Она не считала, что нацизм, нападая на еврейский народ, тем самым нападает на христианство и его по-прежнему живой корень; что, когда он нападал на Церковь, происходили не два разных преступления, два кощунства, но одно и то же. Пресловутое молчание Пия XII, которое не было таким абсолютным, как об этом говорят, каковы бы ни были его осторожные, возможно, оправданные мотивы — кто может судить об этом полвека спустя? — в силу своей весомости окрашено более драматически, чем такое же молчание политических лидеров западных держав, которые считали евреев — даже тоща, когда стремились их защитить, — гражданами иностранного происхождения. Пий XII, в отличие от своею позднейшего преемника Иоанна Павла И, не мог считать евреев «старшими братьями» в единой вере.

Пий XI твердо осудил теоретический маркионизм в своей энциклике 1937 г., однако не нашел уместным прямо упомянуть эту древнюю ересь. Но в то же время он не называет и евреев, не произносит этою слова, и его молчание кажется мне поразительнее молчания Пия XII, потому что тогда в Риме, в еще суверенном государстве, он был свободен. Теоретическое осуждение не помешало позднейшим отклонениям на практике. Точнее, нацистское преступление внезапно обнаруживало фактуру скрытого маркионизма, упакованного в обычное церковное богословие об отношениях евреев и христиан. Евреи — выживший реликт, свидетель vetus Israel («ветхого Израиля»), утративший силу и лишенный своего наследия, которое полностью досталось verus Israel («истинному Израилю»). Таким образом, евреи не имеют к христианам никакого отношения, кроме как в силу древней памятливости: они достойны похвалы за приготовление пришествия Христа и виноваты, что Он был не узнан и распят. Значит, евреям причиталось лишь милосердие общего порядка, при этом двусмысленное, ибо никто другой из чуждых Церкви не заслуживал ни этой хвалы, ни этой хулы. Эту двусмысленность испытывали христиане во время войны, склоняясь то в одну сторону, то в другую.

Во-вторых, под влиянием этого богословского отчуждения от еврейского народа Церковь или, по крайней мере, ее служители были заражены идеологической ложью.

Первым ложным шагом было заключение конкордата с гитлеровским режимом — результат изъяна в политическом анализе. Нацистский режим был понят как особо тяжелая форма диктаторскою, деспотического, тиранического режима. За свою более чем тысячелетнюю историю Церковь набрала богатый опыт жизни при таких режимах. Она не заметила вовремя абсолютную новизну нацизма — даже по сравнению с итальянским фашизмом, с которым Ватикан вполне законно подписал конкордат, гарантировавший Церкви временный modus vivendi. Но конкордат с Германией связывал Церковь, ничем не связывая нацистский режим. Церковь была вынуждена придерживаться чрезвычайной умеренности из страха утратить последние клочки повседневно попираемого договора.

Первый ложный шаг повлек за собой второй, еще более серьезный. Церковь оказалась вынужденной всерьез принимать навязанную нацизмом картину мира. В документах нунциатур приходилось признавать как нечто естественное реальность «расового вопроса» и различие арийцев и неарийцев.

В таких случаях есть общее правило. Первая линия обороны, которую нужно занять и держать до конца в поединке с идеологическим режимом, — это безоговорочный отказ от предлагаемой им картины реальности. Бели пойти навстречу и согласиться, что в этой картине есть «доля истины», например, допустить, что существуют арийцы и неарийцы и, следовательно, существует «еврейский вопрос», все пропало: волей начинает управлять извращенный интеллект. Остается лишь возможность просить «арийцев» решать этот «вопрос» «человечно» «Доля истины» в идеологии сосредоточивает в себе всю силу соблазна — именно тут берут начало вся ложь и фальсификация. Это правило действительно для любой идеологии, в особенности для коммунистической. Как только принимаешь картину реальности, разделенную на социализм и капитализм, остается только симметрично умолять оба «лагеря» следовать общим принципам нравственности или прямо признать за «лагерем социализма» принципиальное превосходство, поскольку он покончил с «эксплуатацией».

Твердое «нет», отказ от дискуссии — вот что должно быть противопоставлено с первою шага. Иначе утрачивается верность логике, которая нарушается на каждом следующем шагу, преподносящемся через вводное слово «следовательно» Версальский договор унизил Германию, следовательно, она должна принять такие-то меры, чтобы решить еврейский вопрос, следовательно… — и так далее вплоть до тот, что незаметным зигзагом логики приходит окончательному решению еврейскою вопроса» Рабочие подвергаются эксплуатации, следовательно, нужно произвести реви нощно, следовательно… и т. д. Надо избегать «доли истины», пойму что ее с виду совершенно неоспоримая истинность включена в передовую логическую систему.

Если можно, глядя назад с достаточного исторического отдаления, измерять интеллектуальное сопротивление нацизму и коммунизму, то склоняешься к выводу, что сопротивление христиан, оставшихся таковыми и не поддавшихся никаким соблазнам и компромиссам. было основано скорее на высокой нравственности, нежели на интеллектуальной проницательности. Среди редких аналитиков самого острого периода, примерно, скажем, между 1935 и 1950 гг… (Орвелл, Кестлер, Суварин, Арон), находить сравнительно мало христианских мыслителей. Конечно, богословская твердость не дала померкнуть интеллекту Маритена, Журне, Гастона Фсссара, Карла Барта (но у этого последнего — только в отношении нацизма). Слишком многим инстинктивная религиозность, напротив, помешала правильно мыслить. Вера и любовь не понесли ущерба, но были заведомо парализованы посторонними примесями к вероучению, робостью и недостаточностью интеллектуального труда.