Марго вскрикнула и отшатнулась. Сияющее лезвие взлетело перед ее лицом, только чуть тронув кожу на шее острым холодным прикосновением.

— Не шевелись, девочка! — крикнула старуха… Или уже не старуха? Женщина-луна… Ее глаза плеснули в лицо Марго — сначала чернотой, потом огнем. — Не шевелись! Иначе я могу случайно убить тебя!

Голос был, юн, гибок и напевен — как и фигура в черном балахоне старухиного плаща.

«Серый, он же был серый, — почему-то подумала насмерть испуганная Марго, — серый, пыльный и весь штопаный. Драный, как половая тряпка…»

Лицо было луной, а хриплый старухин голос теперь звенел, как острый клинок в ее сильной руке.

— Не бойся, девочка, я просто собираюсь дать тебе жизнь. Новую жизнь. Но жизнь и смерть — жизнь и смерть обычно находятся на лезвии одного ножа, видишь ли, — совершенно непонятно сказала она.

И улыбнулась строгой, ласковой и снисходительной улыбкой луны. Улыбкой ожившей мраморной богини. Так, как могла бы улыбнуться мама, которую Марго не знала.

Лезвие ножа опять блеснуло в ее руках.

Марго, глотая воздух судорожными перепуганными вдохами, заставила себя не шевелиться.

Прикосновение стали было ледяным, острым и обжигающим. Марго всхлипнула — и захлебнулась оборвавшимся вдохом, когда нож вонзился ей в шею.

«Она решила убить меня», — поняла Марго в ту секунду, когда нож в руке богини разрезал кожу на шее девочки. «И пусть», — решила Марго, глядя в ее глаза. В две огненные бездны, смотрящие на Марго — с нежностью матери.

«И пусть».

Марго вспомнила озверевшие лица детей, которые бросали в нее камни, и костры, которые ей так часто снились. «И пусть», — думала она, проглатывая свой страх — как острый шип, ощетинившийся на внутренней, пропитанной кровью стенке пыточного саркофага. «Так лучше». И посмотрела — доверчиво и почти без страха — в эту бездонную пылающую нежность.

— Так, — спокойно и удовлетворенно сказала луна (старуха? мраморная богиня? горящая в огне женщина? — три тени мелькнули на лице, обращенном к Марго).

— Так, — медленно и напевно. Словно читая мысли Марго. Улыбаясь улыбкой луны — еле заметной и горьковатой. — Так.

Нож, напившись крови, оторвался от горла Марго, а в бледной руке засияла золотая чаша — кубок из солнечного кружева.

— Дыхание, — сказала луна, опуская внутрь золотого сияния кончик окровавленного ножа.

Огонь в костре возле ее ног вспыхнул яркой зеленью, выбрасывая в небо сноп ярких искр.

Луна нагнулась к ногам Марго. Марго услышала визг и почувствовала теплый живой комочек, жмущийся к ее ступням.

— Дыхание, — глухо повторила луна, выпрямляясь. Нож сверкнул, снова взлетел вверх, одним резким движением распоров платье Марго. Сверху вниз, от ворота до подола, заставив ее вскрикнуть, чиркнул острием по коже под левой, чуть наметившейся грудью.

— Сердце, — пропела луна, и нож опять звякнул о край сияющей чаши. И снова нагнулась, и снова взвизгнул волчонок. — Сердце.

Огонь вспыхивал и переливался — синим, алым, фиолетовым; разноцветные искры улетали в черноту, кружась и перепутываясь друг с другом; женщина с огненными глазами то бормотала, то как будто что-то напевала; сверкающее лезвие обжигало кожу Марго — на ногах, на запястьях, на лице.

В глазах плыло, голова кружилась. Марго боялась упасть. Закачаться на краю черной бездны, плещущейся в глазах, время от времени пристально взглядывавших в ее лицо, — и упасть. Туда, в черноту и огонь, где не было дна. Иногда Марго теряла равновесие, но всякий раз крепкая сухая рука подхватывала ее за плечо.

— Так, так, девочка, хорошо, — напевно мурлыкал голос, и снова в черноте внимательных глаз открывалась пугающая Марго бездна.

А потом до губ Марго дотронулся прохладный край ослепительной золотой чаши.

— Пей, — велела женщина-луна с огненными глазами.

Марго послушно глотнула. Жидкое и ледяное пламя обожгло ее горло. Горько и сладко, горячо и холодно. Вкусно.

— Жизнь, — сказал мягкий певучий женский голос. — Не все, оставь половину. Половину — ему, девочка, — чаша оторвалась от губ Марго, и голос, охрипнув и словно постарев, сказал: — Смерть.

Огонь зашипел и жадно слизал капли, упавшие в него из сияющей чаши. А потом фигура в черном плаще снова нагнулась к ногам Марго и юный напевный голос снова сказал: — Жизнь. — А потом: — Смерть…

Луна смеялась, глядя на них сверху. На перепуганную девочку и прижимающегося к ее ногам волчонка; на высокую женщину, которая с каждой минутой все больше горбилась, уставая бороться со своей старостью и сединой, все сильнее засыпающей блестящие черные волосы…

Луна смеялась, и ее лицо было прекрасным…

Ее лицо было прекрасным. Марго знала это еще до того, как увидела ее. Потому что женщина, которая так чудесно пела, не могла быть некрасивой.

Пушистые завитки русых волос непокорно курчавились вокруг кругленького румяного веселого лица, выбившись из-под цветастой косынки, а ясные глаза оказались прозрачно-синими. Цвета высокого весеннего неба.

— Ой, — испуганно сказала она, роняя тряпку, которой только что драила пол, — так же увлеченно, как выводила звонким сильным голосом припев задумчивой длинной песни «Ой вы кони, что так мчите…».

И уставилась на маленькую девочку, неожиданно возникшую на пороге приоткрытой двери. Вот только что гулял сквозняк, поскрипывал несмазанными петлями, шевелил занавески на окне, играл золотистыми солнечными пятнами на блестящем паркете — а вот стоит девочка, как будто вылепленная из этих пятен — темных и светлых. Бледное пятно лица, темное — волос, белые, чинно сложенные на животе ручки, черное платье.

— А можно еще? — робко попросила девочка, покоренная напевностью и грустным, пробирающим до слез окончанием песни, где добрый молодец оставался лежать в чистом поле под ковылями с раной в груди, а его верный конь, поникнув головой, плакал над ним человечьими слезами.

— Ой, — повторила женщина, сейчас же смущенно прикрыв рот ладонью и растерянно глядя на маленькую темноволосую девочку у открытой двери.

— Я — Маргарита, — помявшись под ее взглядом, сказала девочка.

— Я… я знаю, — запнувшись, ответила женщина, огладила рукой задравшийся подол юбки, осторожно разглядывая девочку.

Девочка как девочка. Маленькая, неулыбчивая и бледненькая. Будешь тут бледненькой, когда, небось, весь день в доме. А дом-то, вон, огромный, пустой да страшный — аукнешь, и эхо заиграет, зашалит, — как в лесу, когда леший балуется. Про дом говорили всякое. Нехорошее.

Мол, заколдованное место — и шабаши здесь были под бесовскую музыку — при бывшем пане, который умом тронулся, а потом застрелился.

Не говоря уже о том, что ведьма, которая его околдовала и женила на себе, здесь заживо сгорела, и пепел потом в штукатурку замешали, когда на месте ее смерти комнату достраивали. Чего только не болтали. Одним словом, проклятое место. И про девочку, которая сейчас стояла возле двери и смотрела огромными темными глазищами, — тоже нехорошее говорили. Как-никак, ведьмина дочка. И на маму, мол, похожа даже уже сейчас.

— А я… я — Анна, — решившись, сказала женщина, разглядев, что девочка, кажется, робеет и боится не меньше ее самой — уже собралась отступать назад за дверь, смущенная Анниным молчанием.

Сказала — и улыбнулась. Ну и чего, не отвалится язык-то. Доброе слово-то даже собаки понимают — хвостом вилять и ластиться начинают и не укусят нипочем, если ты их не обидишь. А от улыбки, которой ей ответила девочка — такой робкой и неуверенной, и дрожащей, будто она и улыбаться-то не умела, а только сейчас первый раз пробовала — у Анны защемило сердце. Ведь маленькая совсем девочка, худющая, в чем душа-то держится, — не кормят ее здесь, что ли? Сиротка, ни отца, ни мать, наверное, не помнит. А нянька у нее — ну вот та точно ведьма, карга крючконосая, злющая, как черт, а посмотрит — мороз по коже. Как с ней девочке-то? А что ведьмина дочка… так мало ли чего бабы у колодца болтают… языки, что помело. Девочка как девочка.