Существо, которое умеет бежать сквозь ночь — как умеет только волк; любить и защищать свою любовь — как умеют люди и звери; и ненавидеть и мстить — как умеет только человек…

И небо, запыхавшись, стало отставать, поскальзываясь на своих собственных звездах…

— Ненавидеть… — сухая старухина ладонь, только что нежно, но крепко и торопливо припечатавшая злой крик Марго к ее губам, соскользнула вниз, по пути погладив девочку по щеке. Как будто извиняясь за порывистость.

Странный, непривычный для старухи жест, заставивший Марго поперхнуться и растерянно замолчать, получился похожим скорее на ласку, чем на удар. Но все равно… Старуха подняла на Марго руку (совсем как нянька, заставлявшая учить непонятные и занудные псалмы и больно лупившая по губам своей тяжелой лапищей, когда девочка забывала слова)? Старуха подняла на Марго руку — чтобы заставить ее замолчать?!

Марго отступила на полшага, изумленно глядя на старуху и чувствуя удивленный взгляд волчонка, качнувшегося следом за ней и беззвучно оскалившегося в ответ на движение старухи. И что такого она сказала, чего нельзя? Что — нельзя говорить? Или нельзя, чтобы услышали? Кто, притихшие деревья на краю леса?

…Они провожали ее — как обычно — до опушки с чахлыми растрепанными березками, под которыми в густой траве пряталась узкая вертлявая тропинка, через несколько сотен шагов неотвратимо приводившая к большому серому угрюмому дому. Дому, в котором под свежей краской и багровым (цвета крови?) пятном новой черепицы на старой крыше прятались горелые балки. Дому, в котором Марго снились плохие сны…

Они провожали ее только до опушки, и чем ближе они подходили к месту, где должны были расстаться, тем больше замедляли шаг. Старуха — потому что она чувствовала себя больной в последние дни и быстро уставала; Марго — потому что она не хотела возвращаться домой; а волчонок, сначала со щенячьей неуклюжей жизнерадостностью обыскивавший окрестные кусты и постепенно присмиревший, все чаще останавливался и напряженно нюхал воздух — может быть, ему, как и Марго, тоже не нравился этот дом, запах которого уже легонько трогал чуткие звериные ноздри?..

А потом они остановились возле первой кривобокой березки, отмечавшей начало тропинки — пока еще неприметной, вырастающей из песчаных проплешин среди пушистых шапок мха и лохматых кустиков травы.

Там, где всегда, вот уже пять лет, останавливалась старуха, провожая домой маленькую девочку. Там, где всегда — еще много лет спустя — будет останавливаться волк.

На границе.

На границе между лесом и миром людей.

Они остановились — усталая, тяжело дышащая старуха, с каждым днем теряющая свои силы и жизнь; и молодой зверь, еще только набирающий с каждым днем силу, быстроту и ум. Они глядели на Марго, которой нужно было идти дальше. Одной. «Я не хочу», — подумала она, чувствуя тепло их взглядов (как тепло ладоней, держащих ее за руки — чтобы она не поскользнулась и не упала). «Я не хочу… Почему я должна идти? Почему я должна идти — одна?» Она с отвращением посмотрела на тропинку, терпеливой желтой змеей свернувшуюся у ног. И Марго показалось, что там, куда ускользала змеиная тропинкина спина, за лохматыми березовыми макушками просвечивает темно-серый призрак так пугающего ее дома.

— Я ненавижу этот дом, — тихо, но отчетливо (с удивлением услышав в своем голосе ворчание присевшего на задние лапы волчонка) выговорила Марго. — Ненавижу.

И захлебнулась недосказанными словами, когда сухая старухина ладонь торопливо прижалась к ее губам.

— Ты не должна, — сердито сказала старуха. — Ты не должна ненавидеть. И, смягчая свой жест и строгость голоса, легонько погладила Марго по щеке и отвела руку. — Ты не должна так говорить, девочка. Ты не должна учиться ненавидеть. И не должна учить этому своего волка.

Старуха вздохнула.

— Ненависть — это болезнь. И почти всегда — неизлечимая. Она разъедает сердце, разум — и душу. Это человеческая болезнь, и твой волк… твой волк, девочка, может просто сойти с ума, если ты позволишь ему заболеть вместе с тобой. Не будет зверя опаснее твоего волка, если он научится ненавидеть. Но что самое скверное — он станет очень опасным для тебя. Вы станете опасны друг для друга, как безумец опасен для самого себя. Потому что ненависть разъедает сердце и рассудок. И еще… это очень больно. Поверь мне, девочка.

Старухины глаза были задумчивы и неподвижны. Замершей под их взглядом Марго показалось, что старуха вообще не видит ее — что старуха неожиданно ослепла или, наоборот, научилась видеть сквозь маленьких девочек — нечто, невидимое для этих маленьких девочек… Как умела видеть мраморная богиня с белыми слепыми глазами, вечно смотрящими сквозь закрытую парадную дверь…

— У каждого человека есть то, что он мог бы возненавидеть. Немногие удерживаются. И у тебя тоже есть. Пообещай, что ты не позволишь ненависти сожрать свое сердце. Пообещай, что ты убережешь от этого своего волка. Пообещай мне, девочка, — старухины глаза снова стали ясными и внимательными, а голос — требовательным. — Обещай мне…

— Да, конечно, — растерянно ответила Марго, почему-то чувствуя себя неловко и неуютно под старухиным взглядом. Потому что она, испуганная старухиной настойчивостью, чуть ли не впервые соглашалась, не понимая, с чем соглашается. Как будто это непонимание предполагало возможность когда-нибудь нарушить обещание… Ведь как можно сдержать клятву, когда ты толком не понимаешь, в чем клянешься? Или Марго просто притворялась — сама перед собой — что не понимает?

— Конечно, я обещаю… — Марго с трудом сдержала вздох облегчения, когда старухина рука соскользнула наконец с ее плеча, а пристальный взгляд — с лица.

— Ну вот, теперь иди. Иди домой. Тебе давно пора. И мне пора возвращаться. Я устала. — Старухина рука, отпустившая девочкино плечо, вцепилась в тонкий молоденький березовый ствол. Как будто старуха уже не могла стоять сама без поддержки. «А ведь она действительно устала», — испуганно подумала Марго, глядя на дрожащие коричневые пальцы, крепко охватившие покачнувшееся деревце. Признаки усталости (недомогания, болезни, приближения смерти?), которые Марго все чаще замечала у старухи в последнее время, пугали девочку все сильнее и сильнее. Раньше старуха никогда не уставала и никогда не жаловалась на усталость, а теперь… теперь с каждым днем ей становилось все хуже, и уже было понятно: то, что с ней происходит, — не случайности, на которые можно не обращать внимания, надеясь, что со временем они бесследно пройдут.

— Я могла бы вернуться с тобой, — предложила Марго, со страхом и жалостью глядя на тонкие костлявые пальцы, обтянутые сухой кожей, отчаянно сжимающие тонкий березовый стволик. Пожалуйста, пусть она согласится… пусть она согласится на этот раз… Вот сейчас ее рука выпустит это жалкое бестолковое деревце и обнимет Марго… «Спасибо, девочка…» — и впервые в старухином голосе будет благодарность и одобрение, и они вместе с Марго вернутся в уютную старухину хижину, а этот черный дом со слепыми окнами пусть так и остается себе здесь… один, без Марго… навсегда… И даже не надо «спасибо» и старухиной благодарности, пусть она лучше будет, как обычно, ворчать и сердиться, пусть…

Пусть она только позволит пойти с ней…

— Пожалуйста, — попросила Марго, с отчаянием наблюдая, как еще сильнее и упрямее сжимаются старухины пальцы вокруг бледно-розового деревца — и почти перестают дрожать. — Пожалуйста, разреши мне пойти с тобой…

— Нет, девочка, — устало, но спокойно и непреклонно ответила старуха.

— Я хотела бы остаться с тобой… и с волком… и больше никогда не возвращаться в этот дом.

— Мы уже говорили об этом, Марго, и не раз, помнишь?

— Ну почему? Почему я не могу навсегда уйти из дома, если я хочу? Почему? — Марго подумала, что сейчас расплачется — как и бывало иногда вот здесь, на этом самом месте, еще много лет назад, когда маленькая Марго упиралась изо всех сил, а старухины руки мягко, но настойчиво подталкивали девочку к дому, в который она никогда не хотела возвращаться. — Почему?!