— Ты… полоумная… ведьма… — пробормотал Рыжий, пятясь от нее и наступая на ноги своих ничего не понимающих приятелей.

— Если бы ты успел вернуться… — повторила Ритка уже ему в спину. Все еще не узнавая своего голоса и не понимая, что она говорит…

— Эй, эй, Рыжий, куда, — завопили и, переглянувшись, припустили вслед за улепетывающим вожаком друзья. Позабыв брошенного Рыжим щенка и девчонку, которую они хотели попугать — и которая в результате каким-то странным, непостижимым образом напугала их бесстрашного предводителя.

А у виновницы их поспешного бегства ноги вдруг задрожали и бессильно подкосились, и она плюхнулась на землю. Прямо в сухую, нагретую солнцем пыль на узкой тропинке, среди консервных банок и грязных тряпичных обрывков. И наконец-таки разревелась, дав волю давно сдерживаемым слезам; судорожно и отчаянно всхлипывая и размазывая слезы по щекам испачканными ладонями.

Забытый щенок растерянно заскулил, понюхал воздух и решительно поковылял к плачущей девочке. Намереваясь настойчиво и дружелюбно убедить ее, что мир не так уж и плох, каким кажется иногда…

Ритка вздрогнула и испуганно дернулась, пытаясь вырваться, когда чья-то рука сжала ее плечо. Вырваться не получилось. Рука держала осторожно, но достаточно крепко.

— Самое бесполезное занятие из всех, что я знаю, — голос тихий, неторопливый. Немного усталый. — Поливать слезами — и не чье-нибудь плечо, а… дорожную пыль. Ты думаешь, там вырастут цветы?

Ритка испуганно подняла голову, прищурилась. Фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась — то ли от яркого света, то ли от слез. Темный плащ — или широкое платье до пят; волосы подхвачены на висках; открытая высокая шея.

Рука соскользнула с Риткиного плеча, женщина медленно опустилась на корточки. И только тут Ритка разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. То ли красивое — то ли некрасивое; то ли старое — то ли молодое. Морщинка на белом лбу, внимательные глаза, усталые складки в уголках губ.

— Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, — женщина повела плечом и вдруг улыбнулась. Очень хорошо улыбнулась. Не так, как иногда это делают взрослые, обращаясь к незнакомым детям — заискивающе и лживо. Ее улыбка была искренней. Ритка поймала себя на том, что улыбается в ответ. И, кажется, больше не боится.

Щенок на Риткиных коленях, радостно молотя куцым хвостиком, потянулся к женщине. Ритка, вглядевшись в светлую улыбку, теперь обращенную к щенку, решила, что на самом деле у незнакомки очень красивое лицо.

— Вот так куда лучше, — сказала женщина, посмотрев на Ритку, — чем плакать. Все ведь уже закончилось, да?

— Что? — удивленно переспросила Ритка. — Что… Вы… Вы все видели?

Женщина промолчала.

— Вы все видели… и… и…

— И я не стала тебе мешать, — договорила женщина. — Потому что ты сама справилась. Ты умница, — она снова улыбнулась Ритке.

— Что? Что… Вы… я… что я сделала? — Ритка опять захлебнулась вдохом, теряясь под внимательным взглядом темных глаз незнакомой женщины. И почувствовала, как снова приближается дрожь, страх, слезы. Испуганно поднесла к лицу дрожащие ладони — ожидая увидеть их совсем другими (…дрожащие, со вспухшими венами — руки взрослой, но еще не старой женщины. Тонкие пальцы, раскрошившие в труху хрупкую сигарету…).

— …Что… что?

— Тсс, — успокаивающе прошептала женщина. Осторожно погладила Риткины напряженные ладошки, закрыла своими руками. Прогнала наваждение. — Неважно, что. Ты спасла жизнь — и может быть, только это имеет значение. Тсс, все уже закончилось, девочка…

— Кто вы? — испуганно спросила Ритка, вдруг сообразив, как странно — все, что тут происходит.

Почти так же странно, как то, что уже произошло — когда бравая банда Рыжего улепетывала, сверкая пятками, от одной-единственной маленькой девчонки.

Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?

— Все закончилось… — повторила женщина. Прикосновения ее рук к Риткиным были теплыми и успокаивающими. Девочка мотнула головой.

— Не закончилось, — возразила она. И, глядя во внимательные глаза незнакомой улыбающейся женщины, подумала: а ведь действительно не закончилось. Рыжий не простит сегодняшнего. Если раньше он со своей компанией дразнил Ритку от случая к случаю — как и прочую малышню — то теперь он, наверняка, будет мстить. Изощренно и целенаправленно.

— Все начинается, — угрюмо сказала Ритка. Женщина кивнула.

— Может быть, — согласилась она. — Может быть, все как раз начинается.

И почему-то опять улыбнулась Ритке — светло и приветливо. Как будто начиналось что-то очень хорошее и приятное.

«Это… это Вы мне снились?» — вдруг захотелось спросить Ритке. Может, потому, что происходящее опять — в который раз за сегодняшний день — показалось ей похожим на сон. Но теперь — не страшный. Волшебный, удивительный.

Женщина перехватила Риткин взгляд:

— Знаешь что, девочка… Знаешь, что нужно сделать сначала? — и договорила, не дожидаясь Риткиного ответа: — Придумать ему имя, — и она осторожно погладила щенка по пушистой мордочке.

— Имя? — недоуменно переспросила Ритка. Женщина серьезно кивнула:

— Имя…

— Имя твоего волка… — пробормотала старуха. Хрипло и устало. — Имя.

И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.

Костер умер на рассвете. Так, как умирают почти все костры.

На рассвете.

В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что до него можно дотронуться.

Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и кажется, что до них тоже можно дотронуться — как до неба. Дотронуться и пережить заново. И тогда может оказаться, что именно они и есть твоя настоящая жизнь. А то, что раньше казалось жизнью — просто сон. Сон, который забудется уже к полудню…

Надо только сейчас прикрыть усталые веки — и не смотреть. На черные угли мертвого костра. На старуху, горбящую костлявые плечи и утопившую неподвижный взгляд в трухе этих углей — так, будто над ними до сих пор пляшет яркое пламя…

— Когда люди приручают… — снова тихо заговорила старуха.

Было непонятно, кому она это говорит. То ли себе, то ли мертвому костру, то ли щупленькой девочке лет десяти-двенадцати, испуганно смотрящей на старуху широко открытыми темными глазами.

— …Видишь ли, девочка, люди приручают не только зверей. Они приручают реки и озера, и землю, и цветы, и других людей… И, приручая, они дают имена.

Девочку звали Марго. Сейчас, слушая старуху, она подумала, имеет ли это имя какое-то значение. Почти все взрослые называют ее Маргаритой — и хочется поежить ся от того, как они это произносят. С опаской и неприязнью — будто при этом пытаются обойти змею, пригревшуюся на солнцепеке. А старуха называет ее Марго — и девочке нравится, как это звучит, несмотря на то, что ста рухин голос почти всегда брюзглив, резок и строг. Иногда, очень редко, этот голос становится задумчив, тих и почти нежен. Но именно тогда почему-то старухин голос пугает девочку. Как сейчас.

— …Имя — для того, чтобы звать. Для того, чтобы вспоминать. Для того, чтобы проклинать. Чтобы шептать это имя — с любовью и нежностью. Даже если никто не слышит. Ведь даже тогда это придает силы. А иногда больше ничего не остается — только имя, набитое воспоминаниями, — как звериная шкурка, которую чучельник набивает опилками. Имя прирастает, как вторая кожа. Его можно оторвать только с кровью, памятью — и болью. В имени — весь смысл… или — бессмыслица…

Старуха говорила, а ветер трогал ее волосы — осторожно перебирал спутанные седые пряди. Марго, стараясь, чтобы ее взгляд был таким же легким и незаметным, как прикосновения ветра, разглядывала старуху.