— Если все получится, тогда и обсудим, — сказал я.

— Разумно.

Я повесил трубку и быстро ушел от автомата, то и дело оглядываясь. Паранойе только дай волю!

Турбюро, где работал Миха Никольский, занимало целый этаж в офисном здании на Покровке. К Механику я приезжал по два-три раза в месяц. Здесь ничего не изменилось — в меру бестолковые, но предупредительные девчонки-менеджеры опять попытались отправить меня за рубеж. Или у меня внешность такая незапоминающаяся?

Механик вышел из недр офиса и увел меня за собой. Он отпустил длинные волосы и вид имел слегка потусторонний. В расстегнутом вороте побрякивали висящие на тонкой цепочке крестик, полумесяц, звезда Давида и какая-то тантрическая штучка.

— Потрясающая новость! — сразу решил поделиться он. — Только, чур, не смеяться! Ты слышал, что старообрядцы вообще отказались от искусственного освещения?

— Это от какого — от искусственного? — не понял я. — От ламп дневного света, что ли?

— От любого рукотворного, — наставительно сказал Механик. — Свет — от Бога, и не нам за Божьи дела браться! Они молятся, и у них светло!

Я постарался не смеяться, потому что пообещал.

Тут его позвали к телефону.

Молчаливый сын Механика, которого тот частенько забирал с продленки к себе на работу, сидел за столом у окна и никак не реагировал на нашу болтовню. Вытянув губы трубочкой, он склонился над альбомом, куда перерисовывал с календаря турецкий отель. Городушки из кубиков выглядели вполне законченными, и мальчишка уже взялся за небо. Выбрал из большого набора коротенький серый карандаш, оставил в углу свободный кружок солнца и начал не слишком умело заштриховывать все вокруг.

— Давай, покажу, как…

Механёнок охотно отдал карандаш мне.

— Смотри, закрашиваем равномерно все небо…

— А солнце? — возмутился мальчишка.

— Не спеши! — я закончил и взял ластик. — А теперь — вот так, только слегка, не нажимая…

В относительно ровном сером небе появилась круглая светлая проплешина.

— Ух ты!!! — детскому восторгу не было предела. — Как настоящее!

Вернулся Механик, озабоченно глядя на часы.

— Извини, — сказал я. — Давай… и я побегу.

— А подождать можешь? — спросил он, думая о чем-то своем. — Или лучше — пойдем со мной. А то уже без одной минуты!

Он завел меня в пустой кабинет, задернул шторы, не включив света, и достал из шкафа молельный коврик. Что-то новое.

— Сейчас ты увидишь простой, но веский довод, — заявил Механик.

— В пользу чего? — спросил я, но он не ответил.

Механик расслабил узел галстука, расстегнул пиджак, и опустился на колени, повернувшись лицом к окну.

— Дева Мария, несущая нам благость и успокоение! Иисус, сын ее, принявший наши грехи! Аллах, великий и всемогущий! Изида и Один, Ра и Кетцалькоатль! Не оставьте нас во тьме, детей ваших грешных!

Я понял, что для закупки реактивов и фотобумаги мне пора подбирать другого дилера.

Механик не прерывал своей страстной молитвы. Он плотно прошелся по греческому и северному пантеону, надолго застрял в Индии, поблуждал в Латинской Америке, и все это представление выглядело бы не только смешным, но и противным, если бы Механик не начал светиться. С каждым новым словом, с каждым искренним обращением темная комната становилась чуточку светлее. Он просил за себя и близких, за друзей и врагов, за страну и мир. Яхве и Иштар, Перун и Инти внимали его призыву. Свет струился из его рук, лепестками разлетался по комнате, отбрасывая случайные блики, меняя цвет от розового и золотого до голубого и фиолетового.

Я жил, не задумываясь, почему любые храмы чуть светлее остальных зданий. Почему заряженные амулеты — «светики», которые в киосках можно было взять на сдачу с пива, — могли на несколько минут осветить небольшое пространство вокруг себя. Почему во всех крупных фирмах обязательно присутствовал мелкий служка какой угодно конфессии, проводя время в молитвах и поддерживая «субъективный фактор». Все это мне казалось естественным, я не помнил другого.

И наверное, не так важно было, к кому обращался Механик, коли его искренность притягивала свет.

Когда он замолчал, комната приняла обычный вид. Механик поднялся, свернул коврик и открыл дверь в коридор. Мы вернулись к его рабочему месту. Первое, что бросилось в глаза, это сияющие экраны мониторов. Я любил яркие цвета, которых так не хватало в обычной жизни под вечно серым небом.

Никто из коллег Механика не выказывал удивления — видимо, к подобным экзерсисам все уже привыкли.

— Держи!

Он достал из стола непрозрачный пакет. Внутри зашуршали мешочки дорогущего проявителя.

— Слушай, Мих! — после увиденного мой вопрос казался неуместным, но я не мог не задать его. — Ходят слухи, скоро появятся новые биолампы, с постоянной светимостью и долговечные. Какой-то принцип, обратный фотосинтезу. Что скажешь, это реально?

Он посмотрел на меня как на больного. Я ждал очередной отповеди, но Механик был крайне конкретен:

— Савва, ты меня удивляешь! Если такая штука возможна, то твои лампы будут выжигать кислород, разменивая его на люминофорное свечение материала…

Я думал, что он разовьет мысль, но на это Механика уже не хватило:

— И свет — это другое! Светло вокруг, когда у тебя светло внутри!

Одухотворенный вид не помешал ему взять с меня надбавку за срочность.

Уже смеркалось. Я взбежал по ступеням дома, в котором провел свое детство.

Бабушка обрадовалась, засуетилась:

— Совсем забегался, совсем замотался! Как знала, что зайдешь — только суп выключила! Мой руки и на кухню!

Усадила меня к столу и загремела тарелками на сушке.

— А что вы делали со светом, ба? — спросил я. — Вот когда были молодые — куда девали такую прорву света?

— Да разве ж была — прорва-то? — удивилась она, замерла с половником над кастрюлей. — Откуда бы взяться-то чему — жили небогато, сорок ватт вкрутишь — уже буржуйкой обзывают. Ты же, наверно, и не помнишь — электричество было сто десять вольт, а лампы — вон, с поварешку размером.

— А как же вывески, гирлянды, реклама, иллюминация?

Бабушка усмехнулась чему-то своему, давно забытому.

— На праздник, Саушка, на праздник. Ты тогдашнюю жизнь с нынешней не равняй. Много огней — значит, праздник. А обычно — хорошо, когда один фонарь из трех горит, через двор — наощупь, в подъезде вечно лампочка разбита. Ишь ты, реклама! Какая до войны реклама была? Плакаты больше…

Она поставила передо мной тарелку, до краев полную ароматного борща, со шпалами свеклы, сметанным айсбергом, ряской укропа.

— Дед-то твой все говорил, после войны это началось — облака, облака… Как союзники по Хиросиме шандарахнули, что-то и сдвинулось, поменялось. А я так думаю, что это после затемнения. Бомбили же страшно в сорок первом, и бригады ходили по улицам специальные, проверяли, чтоб из окошка — ни огонька. Попрятали мы весь свет, а потом шторы раздернули — а собрать уже не смогли.

— Что ж он, картошка, что ли? — от круглого черного хлеба я отрезал длинную как рыба горбушку, потянулся за масленкой.

Бабушка поджала губы — то ли продолжая давний спор с дедушкой, то ли сердясь на меня за недоверие.

— Картошка, не картошка, а только настоящий свет только в нас самих, в каждой твари. Вот батюшка наш — так намедни на проповеди разошелся, такими словами нам себя открыл, мы с подружками всё плачем, плачем, слушаем, а потом я гляжу — просветлелось в храме-то! Много ль света с тыщи свечек? А каждая риза, каждый оклад сияет, искрится, красиво…

— Я посижу у тебя пару часов? — сказал я. — Мне на Маяковку к десяти, а пока почитаю.

Бабушка была довольна — обычно я успевал только пробегом-пролетом перехватить что-нибудь съедобное, рассказать ей пару анекдотов, чмокнуть в щеку и умчаться дальше.

А сегодня я, как в детстве, уселся в промятое перекошенное кресло, удобнее которого по-прежнему не знал в целом мире, вытащил из рюкзака учебник по фотохимии и привычно повернул разворотом страницы к лампочке. Свет из-под зеленого абажура очерчивал на полу уютную дугу, за границей которой стоял неподвижный сумрак, пропитанный запахом обжитого места, выпечки, пыли, чего-то неуловимого.