Пока ты даешь статику, все хорошо, все просто замечательно. Я никогда, понимаешь, ни разу еще не видел такой чистой картинки. Мне почти не составляет труда погнать ее дальше, сквозь холод датчиков, медь проводов, олово контактов, кремний недоступных моему пониманию микросхем, пока она, разорванная на куски и собранная заново, не ляжет обычным графическим файлом на ленту стримера.

Да стой же! Медленнее… Еще медленнее… Вот так.

Сизая луна и лазоревая луна. Одна, кривобокая, высоко, почти в зените, другая — как сумасшедший глаз, нижним веком касающийся горизонта. Вздыбленные скалы блестят слюдяными и кварцевыми выходами, искрятся сине-розовыми снежными шапками. Море, приподняв полог тугой волны, замерло всеми бесчисленными гребнями, каждым буруном и каждым пенным разводом. Чтобы рассчитать один такой кадр — с тенями, отражениями, бликами… Никто, никто, кроме нас с тобой, просто не умеет этого делать. Мы творцы, девочка, ты и я. Твоя яркая, еще детская фантазия распускается бутонами видений, — лишь бы мне успеть поймать их и пропустить через себя…

Но секундная передышка заканчивается. Занесенная над пляжем хищная лапа прибоя сжимает пальцы, устремляет прозрачные потоки на берег, сдвигая с места круглобокие булыжники, взбаламучивая мириады песчинок, расплескивая по отвесным скалистым склонам мимолетные мазки двулунного света.

— Вовка, вырубай! — я думал, что кричу во весь голос, а на самом деле лишь по-рыбьи распахивал рот. С каждым движением прибоя будто сверла вворачивались мне в виски.

Хорошо, что Вовка всё знал и без меня. Плавно снизил напряжение, потушил канал, разорвал обратную связь. Мой — твой — выдуманный мир рассыпался на куски. На какое-то время я остался один-одинешенек в пустом безразмерном нигде.

Чмокая, одна за другой отлепились присоски датчиков — с висков, лба, затылка. Я сам снял прохладные наглазники — Вовка называл их шорами. По ту сторону стола в кресле сидела ты. Побелевшие пальцы вцепились в подлокотники, глаза неотрывно следили за стальным шариком на нитке, которым я ввел тебя в транс. За стеклом, в соседней комнате, развалился в кресле единственный зритель нашего спектакля, Севостьянов, твой шеф. Как и все люди в возрасте, к любой технике он относился с инстинктивным недоверием. Вовка осторожно снял сеточку с датчиками с твоей головы и поспешил к своей установке.

— Марина! — тихо позвал я, осторожно остановил шарик и закрыл его от тебя пальцами. Ты мотнула головой, непонимающе огляделась, потом понемногу пришла в себя, возвращаясь в реальность.

— Что-то не так? — осторожно спросила ты.

Ах, девочка, всё настолько «так», что и вообразить нельзя было до того, как ты вошла в студию. Мы перепробовали двадцать человек из вашего отдела рекламы — прекрасных художников, графиков, оформителей, опытных мастеров. Кто бы мог подумать, что самые четкие образы рождаются в голове какой-то младшей ассистентки непонятно кого! Кажется, мы вытянули счастливый билет. И знала бы ты, сколько сил ушло, чтобы дождаться этого дня!

— Сейчас-сейчас, — Вовка завис над клавиатурами, торопясь показать заказчику результаты эксперимента.

Наконец, на экране появились две луны, море и скалы.

— Конечно, вся эта ваша запись мыслеформ больше смахивает на клоунаду… — Севостьянов старался держать фасон, чуть презрительно кривил губы, в нарочитом сомнении шевелил бровями, но я-то видел: он впечатлен. Вовка быстро прокрутил несколько кадров. Севостьянов чуть нагнулся к экрану. Пристально сощурился, выискивая дефекты в безупречной картинке.

— Человеческий глаз привык к реалистичным пропорциям, — вовсю тараторил Вовка. — Даже в выдуманном мире мы не можем переступить через законы оптики и динамики. Но требуется умение, чтобы хорошенько сосредоточиться на том, что пытаешься представить.

Ты сонно улыбалась, по-новому разглядывала невзрачные серые стены останкинской студии, «студийки», как назвал Севостьянов маленькую комнату, отделенную стеклом от второй такой же. С потолка змеей свисал никому не нужный микрофон. Я поднялся и вышел на помощь Вовке.

— Нам бы процессор чуть помощнее, еще немного железа, — он уже подбирался к главному вопросу, — и можно будет писать в киношном формате, двадцать четыре кадра в секунду. Я же все это собирал из того, что было, схему — улучшать и улучшать…

— Человека! — невпопад сказал Севостьянов.

— Человека улучшать нельзя, — по-своему растолковал реплику клиента Вовка. — Только уникум, такой как наш Тимур, может выступить трансмиттером. То, что мы делаем — сплав его экстрасенсорных способностей и разработанной мною…

— Я говорю, нарисовать человека надо, — перебил его Севостьянов. — И чтобы это не мультик был и не Петров-Водкин, а как на фотоснимке. Или лучше. Справитесь? Сколько времени понадобится?

— Тимур с Мариной еще не сработались, надо бы обкатать их подольше… — заюлил Вовка.

Севостьянов начинал скучать — тревожный признак.

— Вот я тебя и спрашиваю, Эйнштейн: когда я получу полноценного человека? Сделаешь — будет и железо, и капуста. Слушаю внимательно!

— Три дня, — ответил за напарника я. — Четвертого числа, к вечеру.

Севостьянов сухо улыбнулся, оценивающе посмотрел на меня:

— Три так три! Не подведите, вундеркинды!

Поднялся, пожал нам с Вовкой руки, заглянул в соседнюю комнату. Ты стремительно поднялась ему навстречу.

— Мариш, поступаешь в распоряжение этих хлопцев. График ненормированный. Оформи им нормальные пропуска. Ключи от комнат чтоб были у тебя. Дерзайте, молодежь!

Когда мы остались втроем, ты попыталась извиниться:

— Вы не смотрите, он такой только при чужих. А вообще — хороший дядька, правда-правда! Только если к четвертому не успеем, второго шанса он вам уже не даст.

— Вот акула капитализма! — усмехнулся Вовка. — Хватит нам трех дней, а, Тим?

Я пожал плечами. Все зависело поровну от каждого из нас, что ж загадывать? Я исподтишка посмотрел на тебя. Наверное, и двадцати нет. Русая челка, хвостик, в меру симпатичная мордашка. Но в твоей голове, в твоей памяти оказалось так интересно… Красиво, уютно, словно смутно знакомо. Конечно, подглядывать нехорошо, — и в первую встречу я удержал себя от «неправильных» поступков. Но боялся, что за три дня могу еще много раз передумать.

Ведь когда мы замкнуты в цепь, ты, девочка, для меня как открытая книга.

— А точно дело во мне? — я вызывающе посмотрела на Тимура.

Вызывающе — в попытке защититься. На трех экранах красовались мои художества. Барбара Брыльска с застывшим на лице миленьким оскалом. Ким Бэссинджер — кудряшки торчат во все стороны как медные пружинки. Фривольно изогнувшаяся дива, отдаленно напоминающая Анну Самохину. Пятнадцатый заход. Лучше, чем прошлые четырнадцать. Целый день насмарку.

На мою реплику никто не ответил. И так все ясно. Ребята задумчиво рассматривали картинки.

— Напоминает «пин-ап», — с умным видом заявил Володя.

Мы с Тимуром вопросительно уставились на него.

— Американское околорекламное искусство. Полураздетые симпатяшки на фоне логотипа продукта. А что вы глаза вылупили — я человек энциклопедических познаний!

— Вроде, это я в рекламном агентстве работаю, — огорчилась я.

С ними было очень легко. От них веяло свободой. Володя — посерьезнее, со специфическим, суховатым юмором. Тимур — не от мира сего, талант, огонь. Приехали в Москву из какой-то Караганды или Воркуты, энергичные, напористые, бесшабашные. Один устроился программистом, другой учителем рисования. Привезли с собой сумасшедшую штуку, которую придумали сами. Придумали и сделали. И она заработала. Мне очень не хотелось их подводить.

— Что мы зациклились на всяких красотках? — спросил Володя. — Разве нам было сказано, кого именно ты должна вообразить?

— Хотите, я Микки Рурка попробую, — сказала я.

— Погоди, — Тимур потер переносицу. — А давай вспомним кого-то из твоих родных? Кого ты живьем, а не на экране видела миллион раз? Брата, сестру, тетю, дядю? И в привычном антураже. Так тебе будет проще для начала.