Но в России нет и класса капиталистов. Российские собственники и богачи точно так же индивидуалистичны и легко предают абстрактный для них классовый интерес в пользу надежд на сиюминутную личную выгоду. Например, когда начались работы по созданию закона о рекламе, ни одна из заинтересованных частных структур не поддержала предложения о выработке единых позиций, более того, все они отвергли предложения о помощи в лоббировании выгодных рекламодателям и рекламным агентствам законодательных положений. Каждый либо имел свои частные отношения с Кремлем, либо надеялся их приобрести. Довольно глупо, что эти «полужуравлиные» отношения представлялись им жирной синицей в руках, зато инфраструктурные, то есть более надежные, механизмы закона представлялись угрозой текущей выгоде, а будущая возможная выгода от этих механизмов казалась чем-то эфемерным и утопичным. Тут наши собственники трогательно совпали с неимущими массами, которые в свое время поддержали ваучерную приватизацию, а не приватизацию с именными чеками, так как ваучеры — в отличие от именных чеков — позволяли собой свободно торговать, да и просто давали возможность немедленно получить за себя «живые деньги».

Стереотипы поведения наших новых богатых разительно отличаются от стереотипов поведения западных капиталистов. Наши новые богатые нацелены в первую очередь на «роскошное потребление» и конкурирующую его демонстрацию. Но и здесь они не только повторяют традиционные архаичные формы, описанные Вебленом в его «Теории праздного класса», а выработали нечто свое. Например, наши богатые такие же толстяки, как и бедные в Америке. И причина этого одна и та же: и те и другие просто-напросто обжираются. Только бедняки в Америке едят сравнительно недорогую пищу, а наши богачи — дорогую. Можно сказать, что они перешли с традиционного для России стандарта в 150 граммов мяса во втором блюде на массовый американский четырехсотграммовый стандарт. Еще один пример, обрисовывающий их нравы, дает рассказанный Татьяной Эрнестовной Шлихтер анекдот о разбогатевшем мальчике из деревни, который строит многоэтажный дом, предусмотрительно отводя в нем место для коровы.

С интеллигенцией в России дела обстоят точно таким же образом. Она также не имеет навыков и инстинктов классовой и внутрикорпоративной солидарности и постоянно проявляет сиюминутно-недальновидный индивидуализм того же самого типа, что и наши новые богатые и новые бедные. Самым характерным примером служит развитие дел в кинематографии в конце восьмидесятых — начале девяностых. Почти все кинематографисты дружно возжелали тогда выйти из-под крыла государства и приватизировать отрасль — каждый в тайной надежде, что уж он-то выплывет и еще дополнительно преуспеет благодаря своей талантливости, ну а всякие там бездари — что ж, пусть тонут. И многие, не стесняясь, высказывали эти идеи вслух. В итоге же в большинстве выплыли совсем не те, которые так рассчитывали обогатиться. Здесь кроме эгоцентризма и святой веры в заслуженное награждение таланта при рыночных отношениях проявилось и глубокое непонимание ими «концентрического» характера всякой творческой деятельности. Если нет поддержки государства, то никакое искусство не может быть по-настоящему живым и экономически эффективным без, во-первых, удовлетворительного существования не только гениев и талантов, но и — что важнее всего — просто ремесленников, набивших руку, и, во-вторых, без сети фанатов-поклонников с развитыми инфраструктурами, включающими как минимум ежегодные съезды и конференции, периодические любительские и профессиональные журналы, систему клубов и т. п.

Западная интеллигенция точно так же, как другие классы западного общества, находится на целую эпоху впереди. Например, на защиту Дмитрия Склярова встало не только программистское сообщество Америки и Европы, но и многочисленные правозащитные организации. И постоянно во всех подобных случаях западная интеллигенция демонстрирует подобный подход, соединяющий повседневную готовность реализовывать свои ценности и идеалы и превентивную защиту своих долговременных классовых и профессиональных интересов.

Отечественные кампании диссидентов в свою защиту, с которыми по типу сходны теперешние кампании в защиту Пасько и Лимонова, вовлекали и вовлекают довольно узкие группы, и в них, как правило, мало профессионального интереса. По контрасту с этим правозащитные кампании начала двадцатого века в России были по-настоящему массовыми. Трудно также представить, чтобы нынешние деятели в знак протеста отказались бы от членства в Академии наук. Ну Березовский, возможно, это и сделает, а кто еще?

Если традиционных классов у нас нет, то что же все-таки у нас есть?

Во-первых, имеется радикальное различие между людьми в инстинктах командования и подчинения, которое делит общество на классы в, так сказать, теоретико-множественном смысле, то есть индивид входит в такой-то класс в зависимости от обладания тем или иным свойством. Их можно назвать, применяя термин Б.П. Курашвили, социально-психологическими классами. Только природа этих классов не совсем такая, как это представлялось Курашвили, — на самом деле члены этих классов определяются по типу их участия в «молекулярных» отношениях власти. И классов этих вовсе не так много, а всего два: класс «по жизни» командующих и класс слушающихся (нейтральный же тип и переходные типы относительно малочисленны, и назвать их классами можно лишь доводя до крайности теоретико-множественную метафору). Оба эти класса атомистичны и не образуют того более сильного, чем простая совокупность, единства, которое достигается в традиционных классах за счет солидарного классового самосознания.

Во-вторых, у нас есть несколько кажущихся не похожими друг на друга субкультур, среди которых наиболее характерны субкультура номенклатуры, субкультура криминалитета, субкультура интеллигенции и субкультура рабочих. При этом в последние годы несколько субкультур интеллигенции — демократов, коммунистов и патриотов — снова практически слились в одну интеллигентскую субкультуру, и этому не смогла помешать субэтническая заостренность отношений. Например, «патриотические» и «демократические» писатели-фантасты пишут почти в одинаковом стиле, используя схожие литературные и мировоззренческие приемы. Иностранец, читающий в переводе их произведения и не знающий, к какому «лагерю» они принадлежат, сможет их политико-этнически классифицировать далеко не всегда, да и то только по намеренно вставленным авторами политико-литературным историческим намекам.

Но различие между всеми субкультурами достигается только за счет различий в языке — каждый «ботает по своей фене». Если же осуществить «перевод», то перед нами окажутся совершенно одинаковые люди.

Отличаются они лишь уровнем (и способом) потребления: скажем, богачи из всех субкультур, включая рабочих, все как на подбор толстяки. Дальнейшее обоснование этой одинаковости, выходящее за пределы одних лишь «молекулярных» отношений власти, — тема для отдельного разговора.

А на вопрос о социальном расслоении в России можно ответить так: развитых общественных слоев, обладающих нетривиальной внутренней структурой, в России нет, а есть только самые примитивные «подмножества», в которые люди входят или не входят в зависимости от обладания или не обладания тем или иным свойством.

Большая часть нашего общества живет с постоянным фоновым чувством сильно нарушенной в современной Российской Федерации социальной справедливости. Это выражается в первую очередь в возмущении созданным в одночасье (в начале девяностых годов) и на ровном месте колоссальным имущественным неравенством, а также в невозможности для квалифицированного человека найти применение своим знаниям и способностям и получить такую оплату своего труда, которая соответствовала бы его общественной ценности. И уж совсем нетерпимо то, что десятки миллионов людей самым грубым образом были лишены сравнительно приличного образа жизни и теперь ведут полуголодное существование. Эти люди считают наше теперешнее общество значительно более несправедливым, чем позднесоветское общество.