Общее направление взглядов Еонтмахера можно охарактеризовать тезисом «выживание каждого есть личное дело каждого». Право человека на жизнь Еонтмахер трактует как право не быть убитым, а вот в праве на то, чтобы не умереть голодной смертью, он ему отказывает. Он считает, что человек, даже квалифицированный, вполне может работать всего лишь за кусок хлеба. Он полагает, что государство должно спасать от голодной смерти только по-настоящему нетрудоспособных, а для здоровых людей он предлагает сократить количество рабочих мест в бюджетной сфере и сузить их спектр, как при помощи прямой ликвидации рабочих мест, так и при помощи уменьшения количества мест в вузах. Он также предлагает увеличить пенсионный возраст. Тем самым он надеется заставить этих дополнительных незанятых либо заняться собственным бизнесом, либо стать промышленными рабочими тех специальностей, которые затребованы бизнесом.

При этом сократить и перепрофилировать он хочет инженеров, учителей и квалифицированных рабочих, то есть не признает ценности любимой работы и полагает, что торговать пирожками лучше, чем проектировать высокотехнологичные изделия. Из этого видно, что, несмотря на абстрактные реверансы, науку и образование он на самом деле ни во что не ставит.

Это воззрение содержит в себе две компоненты: «прагматическую» и «моральную». С «прагматической» стороны (причем моральный выбор в пользу такого «прагматизма» все равно является определяющим существо вопроса) имеется в виду, что сложившееся статус-кво должно быть неприкосновенным и к нему надо приспосабливаться и что непременное дальнейшее снижение уровня жизни значительной части населения сменится последующим улучшением через какое-то неопределенное время, скажем, через несколько десятилетий, так как «рано или поздно рынок все тут сделает».

«Моральная» же сторона этого воззрения есть вышеупомянутый социал-дарвинизм, которым в публичной сфере российские либералы резко отличаются от западных. Многие западные либералы думают сходно с российскими, но говорить об этом боятся. Российские же либералы хотят говорить о нем свободно и целиком чувствовать себя в своем праве. Еще полвека назад и на Западе такое было широко распространено, но не выдержало испытаний демократической борьбы. Так как упрямство российских либералов намного сильнее, а дальновидность намного слабее, то следует ожидать, что выработка аналогичного ханжества произойдет у них в результате более сильных поражений.

Но, так или иначе, форма социал-дарвинизма у Еонтмахера еще не самая крайняя и для богатого в целом общества до какой-то степени приемлемая: в отличие от многих своих единомышленников, он не предлагает перестать платить пенсии, массово выселять людей из квартир и голодом приучать «этот народ» к труду и протестантской этике. Но применяет он свой социал-дарвинизм к современной России, в которой до 40 процентов населения по-настоящему бедны и в которой массовая бедность стала результатом реформ 1992–1995 годов.

Советское и перестроечное общества четверть века подряд обеспечивали подавляющему большинству населения кусок хлеба с маслом (сыром и колбасой). Кроме того, в них существовали два очень узких слоя: с одной стороны, тех, у кого была еще и икра, а с другой — тех, у кого был только хлеб.

Можно согласиться, что это не бог весть какое достижение, но ведь к власти Ельцин пришел только при помощи обещаний быстро повысить уровень и качество жизни у всех, кроме откровенных люмпенов, произведя экономические реформы, которых якобы не делает Горбачев. Когда же к середине 1992 года он понял, что эти реформы не повысили, а понизили уровень жизни большинства населения и в ближайшей перспективе положение дел не улучшится, то от своего обещания он решил без объяснений отказаться. Демократическая оппозиция в лице парламента не согласилась поддерживать ельцинские реформы и требовала перенаправить их, и Ельцин не нашел ничего лучшего, чем ликвидация оппозиции вооруженным путем, и совершил государственный переворот сентября-октября 1993 года. Большинство населения поддержало этот переворот в лоховской надежде все-таки выиграть на новом «празднике жизни» и поэтому действительно и само виновато в собственном жизненном крахе (но эта вина все-таки не сравнима с виной самих лохотронщиков). А как же остальные 30–40 процентов, которые были против? Где компенсация им за материальный и особенно моральный ущерб?

Таким образом, существенным элементом теперешнего общественного устройства является то, что населению обещали повысить уровень и качество жизни, а на самом деле понизили их большинству населения. Это полностью лишает Гонтмахера права говорить так, будто нынешнее устройство общества существует вечно.

От ельцинских реформ выиграли 10 процентов населения, а 1 процент выиграл очень много. Если кто-то скажет, что это лучшие люди, то это будет новация по отношению ко всем развитым и по-настоящему развивающимся странам, так как во всех таких странах очень ценят культуру, науку и искусство.

Ведь в эти 10 процентов в большинстве попали те, кто любит пьянствовать, драться, ходить по проституткам, играть в азартные игры, дружить с бандитами, то есть самая настоящая «аристократия помойки».

Что же касается ученых, то огромное их количество эмигрировало из России, так как реформаторы отнеслись к ним с презрением. Только в последние годы при Путине и в основном в сфере разработки новых вооружений зарплаты были подняты до уровня 500–800 долларов, что все равно не идет ни в какое сравнение с доходами, например, банковских клерков или журналистов.

Еще хуже обстоит дело в области литературы: российские писатели мирового уровня своим трудом не могут обеспечить себе такой же уровень жизни, какой есть у сотен миллионов людей на Западе.

Нелишне отметить, что даже в сталинские времена ученые и инженеры зарабатывали во много раз больше, чем рабочие, несмотря на все лицемерное возвеличивание «пролетариата».

Но даже если бы ученые, писатели, лучшие инженеры, врачи и т. д. реально вошли бы в те самые «зажиточные» 10 процентов, то и тогда согласие любого, попавшего в число «избранных», на продолжающуюся нищету десятков миллионов сограждан оставалось бы моральным преступлением. А активное отстаивание «справедливости» сложившегося положения дел есть уже преступление против человечества, которое, как известно, не имеет срока давности.

После того, как три четверти населения было обмануто и практически все обманутые, в конце концов, поняли, что их обманули, предложение «крутиться» и «приспосабливаться», к которому сводятся в их отношении воззрения Гонтмахера, нагло и глупо. Оно могло бы еще сработать, если бы ущерб, нанесенный уровню и качеству жизни большинства населения, армии и науке, не был столь велик. И опираясь на эти прочные общественные настроения, рано или поздно проявит себя политическая линия пересмотра итогов ельцинских реформ.

Здесь мы видим, какого «возврата в прошлое» боится Евгений Гонтмахер. Он действительно боится возврата к советской политической системе, хотя на самом деле это вряд ли возможно, потому что общество, как ни странно, по-прежнему хочет демократических выборов и обеспечения прав человека. Но при этом он почему-то полностью уверен в невозможности возврата к советской экономической системе, обеспечивавшей приемлемые уровень и качество жизни для всех и практически непрерывный экономический рост. Хочется спросить, каким образом советская экономическая система, прославленная либералами как суперне-эффективная, успешно добивалась того, чего не может достичь теперешняя, по их обещаниям, значительно более эффективная?

Мои читатели на АПН неоднократно призывали меня поделиться с публикой моими программно-идеологическими наработками. После долгих колебаний я все-таки уговорил себя заняться этой весьма, на мой взгляд, неблагодарной работой.