По Табели о рангах поручик гвардии соответствовал армейскому ротмистру или капитану. Офицер, выходивший из гвардии по собственному желанию, оставался в том же классе, так что гвардейский поручик приходил в армейский полк ротмистром, а гвардейский ротмистр — подполковником, а то и полковником, как правило — командиром полка. Но при удалении из гвардии офицеров могли направлять в армию тем же чином. Вспомним корнета Михаила Юрьевича Лермонтова, который в 1837 году из лейб-гвардии Гусарского был переведен прапорщиком в Нижегородский драгунский полк, на Кавказ. Это было очень серьезным наказанием! Слава богу, Денис Васильевич таковому подвергнут не был.

Итак, Белорусский гусарский полк — белорусцы, как называли его чинов.

Он был сформирован недавно, в мае 1803 года, на основе восьми эскадронов, отчисленных от славных Александрийского, Елисаветградского, Ольвиопольского и Павлоградского гусарских полков — по два эскадрона от каждого. По сформировании и до перемены обмундирования в конце 1809 года Белорусскому полку были присвоены синий ментик и синий доломан с красными воротником и обшлагами, с белыми шнурами и пуговицами; чакчиры у всех гусарских полков в то время были белыми. Впрочем, именно белыми брандебурги^{36} были только у солдат, а гусарские офицеры носили серебряное или золотое шитье — солдаты, соответственно, желтые шнуры. Отметим, что за свое царствование Александр I дважды подписывал указы, разрешая офицерам «в целях экономии» носить на повседневном обмундировании не серебряные, а гарусные «снуры» — причем второй указ был подписан в конце 1812 года, во время Отечественной войны! — однако понимания это не нашло, и мало кто из гусар воспользовался такой «милостью»… В 1809 году Белорусский полк несколько изменил свое обмундирование: чакчиры были определены синие, а ментик — красный; но это произошло уже после Дениса.

Очевидно, произошедшее с ним было несколько смягчено и тем, что шефом^{37} Белорусского гусарского полка был генерал-майор граф Павел Васильевич Голенищев-Кутузов — недавний командир кавалергардов. Хотя между командиром и субалтерн-офицерами^{38} была дистанция огромного размера, но по тому, что до известного происшествия служба Давыдова в кавалергардах протекала успешно, думается, что граф к нему благоволил.

Полковым командиром в Белорусском полку был полковник Яков Федорович Ставицкий, который в конце 1807 года станет генерал-майором и заменит графа Голенищева-Кутузова в должности шефа.

О тогдашних настроениях Дениса приходится судить по строкам из его автобиографии:

«В 1804 году судьба, управляющая людьми, или люди, направляющие ее ударами, принудили повесу нашего выйти в Белорусский гусарский полк, расположенный тогда в Киевской губернии, в окрестностях Звенигородки. Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду.

В это бешеное время он писал стихи своей красавице, которая их не понимала, потому что была полька, и сочинил известный призыв на пунш Бурцову… который читать не мог от того, что сам писал мыслете^{39}»[80].

В общем, все кажется легко и просто: «бешеное время». Давыдов облачился в гусарский мундир, отпустил те самые легендарные свои усы, которые были воспеты во многих его и не его стихотворениях: «мой ус, краса природы, чернобурый в завитках», и тогда, очевидно, пристрастился к трубке — в то время курили офицеры только легкой кавалерии. Но довольно скоро, чему способствовала обстановка, курить стали офицеры во всех полках. Как объясняет французский автор: «Война особенно способствует привычке курить, тем более если театром ея бывают стороны холодные и влажные… легче найти табак, нежели хлеб, о котором солдат серьезно подумывает в походе. В армии пример увлекает, кроме того, надо курить потому, что:

Que faire en un bivoyac a moins que l’on ne fume?^{40}

Трубка развлекает, прогоняет скуку и успокаивает, между солдатами порождает веселость и остроумие, начальников располагает к размышлению, — а эта польза уравновешивается с упреками, которые могли бы сделать ей»[81].

Автор, очевидно, не знал, что при отсутствии табака заядлым курильщикам приходилось отдавать за него свой хлеб…

Итак, как было все на самом деле, знал только сам Денис. Все-таки Звенигородка — не Петербург… Но где найдешь, где потеряешь — не угадать. Если для одного удаление из гвардии становилось смертельным ударом судьбы, то другому оно открывало путь к боевой славе, наградам и чинам. Оставшись в кавалергардах, Давыдов вряд ли бы стал легендарным «поэтом-партизаном». Нет, стать партизаном он бы смог, а вот поэтом — весьма сомнительно! Когда б он не был убит на дуэли после очередного «Сна», то, всего скорее, был бы известен узкому кругу литературоведов в качестве автора ряда сатир, эпиграмм и иронических стихов. Как тот же Сергей Марин, ныне практически позабытый… Именно служба в белорусских гусарах сделала Дениса самым известным из армейских поэтов. Разумеется, назвать «армейским поэтом» Михаила Лермонтова, хотя и поручика лейб-гвардии Гусарского полка, нельзя.

А время выбирает не только своих героев, но и поэтов. Россия вступала в десятилетие Наполеоновских войн — небывалых по масштабам, ожесточенности, кровопролитию и последствиям. «Военная тема», входя в повседневную жизнь, выходила на первый план в литературе, потому как была востребована общественным сознанием. Однако торжественные оды Екатерининской эпохи, славившие Потёмкина, Румянцева, Суворова, остались в прошлом, равно как и их победы.

Доктор филологических наук Борис Эйхенбаум^{41} писал: «Нужен был, очевидно, решительный ход в сторону: от батальных тем — к военно-бытовым, от абстрактно-героического тона — к созданию конкретной фигуры „поэта-воина“, от высокого стиля — к стилю низкому, профессионально-бытовому. Логика эволюционного процесса требовала, чтобы военная тема оказалась в руках профессионала, самая поэтическая работа которого была бы связана с военным делом, с военным бытом — не как специальное занятие литератора, а как результат его досуга. Иначе говоря, военная поэзия должна была отъединиться от „штатской“, но вместе с тем освободиться и от одописных традиций, а пойти по линии тех же „домашних жанров“ — как их специфическая разновидность. Нужен был не батальный пейзаж в стиле Тасса, а реальный автопортрет военного героя. Нужна была личностная поза, нужны были личность, тон и голос: не „воспевание“ героя, а рассказ самого героя о самом себе — и рассказ конкретный, бытовой, с деталями жизни и поведения… Нужен был, иначе говоря, интимный портрет военного героя, лирическая автобиография в духе новых бытовых жанров — с живыми интонациями, с профессионально-бытовым языком, с чертами определенной индивидуальности.

Именно это и было сделано в стихах Дениса Давыдова»[82]. Эти рассуждения советского ученого можно завершить словами из рецензии на очередное издание давыдовских сочинений, опубликованной в «Литературной газете» более чем полтора века тому назад:

«Любопытный элемент этот [Давыдовский] в русской поэзии родился вместе с Давыдовым, дошел вместе с ним до своего апогея и умер вместе с ним же, произведя немного и большей частью весьма неудачных подражателей»[83].

Ну да, «второго Давыдова» у нас нет, хотя поэтов «военной темы» было и есть немало… Однако в стихах Дениса отразилась душа той армии, в которой он служил, — лихих, отважных, бесшабашных и блистательных полков первой половины царствования Александра I, сокрушивших Наполеона, поразивших Европу своими благородством и своеобычной красотой… Но все изменилось после возвращения армии из Заграничного похода, а особенно — после «Семеновской истории»^{42}, и к николаевскому царствованию армия была уже совершенно иной. Соответственно, менялось и общество, и то, что во времена Давыдова считалось доблестью, стало осуждаться — впрочем, об этом мы еще поговорим особо… Напоминать, что в Красной — Советской армии всякого рода «гусарщина» прямо-таки «выжигалась каленым железом», мы не будем, а про современную армию, из которой всячески удаляется именно военный, «строевой» — совершенно непонятный для штатских, но крайне необходимый — элемент, вообще помолчим.