Хлопнула Яга в ладоши:

— Верные мои слуги! Сердечные мои други! Истопите-ка гостю баньку, да погорячее! Смойте-ка с него пыль да грязь подорожную.

Явились тут две пары рук, подхватили Всеслава под локти, да повлекли за собой. Ох, и мяли ж они его, ох и хлестали душистым веничком. И по ножкам его резвым и по рёбрам его крепким. Не снести бы Всеславу восхищения, да угомонились, наконец, лихие помощнички. Одели гостя, да обули — в горницу возвернули.

Напоила его Яга, накормила. Сидит прямо, да ни о чём не спрашивает. Видно, пока он в баньке парился, всё про него вызнала, всё выведала.

Стала спать укладывать:

— Полезай-ка на печь, добрый молодец! Утро вечера мудренее.

Забрался он было куда велено, глядь, а там чья-то спинища полосатая, да вся в густых волосьях и меху.

— Тут уж есть кто. Вон спрятался!

— Ах, разбойник! Я-то его с самого утра ищу. Это кот наш. Днём он мастер в гулючки игрывать, а ночью сказки баить без умолку. Опричь мужа мово никого не слушает. Ну, дак, не бойся! Лежи покудова на печи! И потуль Хозяина не уважу, не показывайся ему на глаза. Больно зол он нынче. Ишь как непогода разыгралась. Да, смотри, кота не разбуди, он тоже как разозлится, так глаза дерёт, спасу нет. А коли кто не по нём — сейчас же съест.

Филин заухал, захохотал. Распахнулась дверь. Ущипнул себя Всеслав — эко диво! Входит в дом тот самый Водчий, волосья торчком, нос крючком, да и басит:

— Что-то, мать, у нас опять русским духом пахнет. Не иначе, снова кого-то схоронила?

— Да, что ты, муженёк? Откуда здесь живому-то быть!

А Хозяин осушил корец пенистого медового квасу да как заругается:

— Ох, испакостился ныне белый свет. Холоп на холопе, смерд на смерде. Давненько я не видел такого. Попы бесперечь нас поносят. Князи староверцам обиды чинят.

— Бывали и худшие времена, отец, — отвечала Виевна.

— Бывали, как не помнить. То гадость какую-нибудь хлебнёшь во спасение мира. То Морену да Кощея скрутишь — и на тебе, появляется обязательно дурак их освобождать. И где теперь этот дурак?

Хозяин влил в себя ещё ковшик медовухи.

— А помнишь, мать, как летел я орлом с этим мёдом в клюве. Спасибо, Локи догадался огонь разжечь?

— Мы все растерялись тогда… — как бы оправдывалась Хозяйка.

Схоронившись под шкурами на печи, затаив дыхание, Всеслав слушал непонятную речь.

— Но урочный день так и не настал! — добавил ко всему странный Водчий, да как ударит, вдруг, кулаком-то по столу. — Ты мне, старая, зубы не заговаривай! Эй, кто там на печи? Выходи! Чего прячешься? Не съем же я тебя?

— А я тебя и не боюсь, — отвечал ему молодец, да слезал на пол.

— Мы тебя и не боимси! — передразнил Всеслава кот, показавшись следом и зевая во всю мочь. Из пасти зверя пахнуло недавно съеденной рыбиной.

— Каков удалец выискался! — усмехнулся Водчий, и от взгляда его по спине поползли мурашки.

Всеслав насупился.

— Ты, Влас, парня не брани! — заступилась за него Хозяйка. — То я молодца схоронила. Сильно буен ты в гневе. Вот и опасалась, кабы под руку-то тяжёлую не попал, если не весел вернёшься. Аль не помнишь, как досталось моим братьям… Одного за усищи оттаскал, второго глыбой привалил, а затем расщепил дуб и третьего, меньшого, туда сунул…

— И поделом! — возразил колдун жене. — Было дело! — продолжил он, огладив бороду. — Ну, что смотришь, как бирюк. Садись к столу, хлопец — побалакаем. А ты, Виевна, давай, нам чего-нибудь собери…

— И мне! — канючил кот.

— Будет и тебе, котёнок, коли сумеешь старика потешить.

Зверь облизнулся, затем выгнул спину и принялся разминать передние лапы.

— Чего это он? — опешил Всеслав.

— На гуслях готовится игрывать. Он у нас не простой, а баять мастак, — пояснил колдун.

— Вот ещё! — возмутился котище. — Стану я когти-то уродовать. Нешто у меня глотка истончилась? Вам какую? Лирическую или назидательную?

— Валяй, назидательную! — заказал Хозяин.

— Эх! Молодость моя… Убежала ты от меня серой мышкою…

С этими словами Баюн взгромоздился на лавку, фыркнул, прокашлялся и вдруг объявил: «Почему, дескать, на Руси перевелись богатыри…» И замяукал, заурчал котофей.

«Едет Илья чистым полем, думу думает. Думу горькую о братьях своих. Скачет Бурушко широким раздольем. Молчалив в седле атаман сидит.

Побывал он во всех Литвах, воевал Илья во всех Ордах. Был и в Киеве, граде стольном, потому пуста сума перемётная. Злато-яхонты роздал голи он, не оставил ни полтины, ни грошика.

Лесом едет Муромец, головой поник, видит вдруг — пещера глубокая. А навстречу из пещеры той старик, волосатый, седой, высокий. И глаза его огнём горят. Не простым огнём, колдовским огнём.

— Здравствуй, дедушка! — говорит Илья.

Сходит он с коня — кладет поклон.

— Да и ты не отрок, чай! — отвечает дед. — Здравствуй, Муромец, свет Иванович! Что не весел, коль мир поёт весне? Аль, устал от трудов своих бранных?

Дивится богатырь и ему в ответ, далеко ли едет — сам не ведает: „Ай, лежит на сердце печаль — шесть горьких бед! Старость, видно, бредёт моим следом…“

— Какова беда — такова тоска! — слышится ему. — Поделись кручиною, я горю помогу.

— Не осилить нам, добрый человек, той великой заботы-кручины. Всей Руси святой не суметь вовек, ни отцам, ни сынам не по силам… Ты послушай-ка, старец ласковый, атамана Илью Муромца. Отчего гнетёт грусть меня тоска, отчего в душе люта стужа.

Мы заставой стояли крепкою на краю степи половецкой, да коварной степи, да широкой степи, богатырское это место. Мне помощник — сам братец Добрынюшка, а ему Алёша Попович. Храбры молодцы наши дружинники, клятву верным скрепили словом: „Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнёт, сокол высь не пронзит незамеченным“.

Только видим — тучи за Сафат-рекой, сила нагнана неисчислимая, тьма несметная без конца, да края. Стали ратиться мы с неверными, биться начали с басурманами. Меж ними похаживать, мечами острыми помахивать. Где махнём — там станет улочка, отмахнёмся — переулочек.

Говорит есаул мой Алёшенька, мол, река сия ему памятна, что здесь он с Тугарином справился. Хорошо, врага в степи много-множество. Станем бить мы его, не рыская.

И рубили мы ту силу несметную, половецкую да поганую. И побили её, разметали в прах, посекли мечами булатными. Кто ж от желез ушел, все равно погиб, под копытами смерть принял лютую. И бежали прочь с Руси все её враги. Пусть спокойно живется русичам.

А, побив войска, дали пир честной, дали резвым ноженькам роздыху. И мягка была Мать-Земля травой. Степь хмельным опьянила воздухом.

И на день второй, несчастливый день, как свершили обедню к полуденю — рёк слова неумильные наш Лексей, и рекою клялся Смородиной:

— А и сильны, могучи на Руси богатыри, — говорил Попович беспечно, — Неча нам опочив держать, словно лодыри… Подавай-ка нам силу нездешнюю! Мы с той силой, витязи, справимся! Только мокрое место останется.

Я, хмельной дурак, не сдержал его. Надо б зыкнуть на братца меньшего. Лишь Добрыня пожурил легко. Остальные смолчали застенчиво.

Вдруг откуда ни возьмись — повалила рать, грозна сила, молодецка стать!

Как ударил Алёшка — двоих и нет, а где двое — стоят уж четверо. Бил Добрыня, мой крестовый брат, а взамен троих — уж шестеро. Изловчился я, да восьмерых рассёк — а их шестнадцать, и за ними полк. Вдвое прибыло, пуще прежнего.

Тут мы дрогнули, испугалися, отступили ко горам да Сорочинским. Гришка первым шёл — и вдруг камнем встал, а за ним и брат-то молочный.

Камнем члены свело, чуть коснулся гор, у Годенко и братца Алёшеньки. Мы с Добрынюшкой спина к спине, отбиваем несметные полчиша. Пятерых кладу, против двух его, а противников прибыло на трое. Ай, да весёлым был — истуканом стал, наш Василь, кровь Буслаева.

Пошатнулся я, оступился я, видя, смертушка какая обещана, да упасть не дал побрательничек, красным камнем застыл навечно.