— Вот и ступай к Распятому прямой дорогой!

В киян полетели камни. Один просвистел над ухом тысяцкого.

— Пеняйте ж на себя, неразумные! — молвил Добрыня.

Воины медленно двинулись вперед, выставив копья, дружинники оттесняли толпу на берег. Но их стремление натолкнулось на завалы из брёвен и досок. Град камней усилился. То тут, то там падали ратники, иной срывался в Волхов, под дружное улюлюканье новгородцев, и оглушённый, шёл ко дну — Ящеру на прокорм.

— Не бывало такого, чтобы мать, да отца поимела! Никогда Великий Новгород не покорится Киеву! — услыхал он голос Богумила

— Ничего, и до тебя доберёмся, старик, — успокоительно заметил Добрыня Малхович.

Тут к вельможе протолкался испуганный посыльный, одежда висела на нём клочьями, и лишь за шапку мужика пропустили к Краснобаю:

— Беда, светлейший! — выдохнул посыльный. — Народ совсем рассвирепел! Дом твой разорили, усадебку разграбили — сын Константин поклон шлёт и молит о помощи! Без подмоги ему не выстоять!

— А, псы! — выругался Добрыня.

Дружинники шарахнулись в стороны.

Развернул коня, что есть силы врезал по рёбрам. Скакун взвился от жгучей боли, но всадник усидел, сдавив рассечённые до крови бока, и ещё раз хлестанув коня, погнал его прочь.

— Эко припустился, гад! Смотри, портки не потеряй! — заорали словене.

Ростовцы стеной сомкнули крепкие красные щиты. Путята похаживал за рядами воинов, выжидая, когда у новгородцев кончится запас камней. Тяжёлые копья били особо рьяных — не прорвёшься, да только и сам — ни шагу.

— Постоим, словены, за богов наших! — тысяцкий Угоняй воодушевлял своих людей.

Тут подоспели кияне-лучники, они стали за ростовцами, готовые в любой момент обрушить на толпу десятки жалистых стрел.

— Ослобони, батюшка! — не выдержал сотник. — Нас и трёхсот нет, а их тьма — сомнут, растопчут.

— Сам князь велел. Отступить — что голову сложить! — зло отозвался воевода, помня наказ Володимера.

Путята свирепел. Он знал, что новгородцы упрутся. Но ведал воевода также, что словене отходчивы. Ан нет! Третьи сутки бунтуют, всю Русь баламутят! Так бы взял не полтысячи, а втрое больше.

— Пусть порадуются! Они мосты разберут и спокойные будут, а мы-то в ночь бродом и на тот берег… Да ещё пара сотен подойдет!

— Это ты хорошо придумал, сотник! Голова! Вели отступать! — решился Путята, всё разглядывая ту, запретную сторону, где толпились бунтари.

…Так и вышло. Врага не устерегли. Ростовцы ворвались в город, убивая направо и налево. Вскоре они уж ломали ворота в Богумилов двор. Самого волхва дома не было — держал совет с Угоняем.

Ударил набат. Воздух огласился ярыми криками. Богумил и тысяцкий выскочили наружу. С Волхова потянуло гарью. Бравые крики и проклятия, топот, цоканье копыт, звон доспехов, глухие удары, плач ребенка и стенание матери — все смешалось воедино.

— Они уже в городе! Проворонили, дураки! — Угоняй в отчаянии рванул седую бороду.

Те кто был при нём, в суматохе высыпали следом, на ходу затягивая пояса. Воины оправляли куртки из толстой кожи с нашитыми на них кольцами, вытаскивали мечи да проверяли тетивы.

— Нередко и великие умники могут совершать самые нелепые поступки! — отвечал Богумил. — Я к народу, друже! Ты ж держись, как можешь!

Прихрамывая, старый волхв заспешил к потайной калитке…

…Доски не поддавались, трещали, но держали. Сквозь пробитую брешь злодеи увидали хозяйку. Тетка Власилиса, властная, как тот, в чью честь назвали, умело распоряжалась прислужниками. Словене молча поджидали супостатов, готовя топоры да рогатины.

— Жгите! — приказал Путята.

Через тын полетели смоляные факела на длинных древках. В ворота били всё яростней. Подсаживая друг друга, ростовцы лезли на стену, кто-то срывался, иные прыгали вниз уже по ту сторону тына — их встречали ладными, дружными ударами.

Крыша занялась. В тот же миг петли да засовы не выдержали, под мощным натиском створки подались. Кияне, бросив бревно, ринулись в проход. Первые же рухнули под топорами словен, но их мигом затоптали следом бегущие воины. Дружинники, подгоняемые зычным голосом конного начальника, высыпали во двор, сминая новгородцев. Те отчаянно защищались, но силы были неравные.

— Хозяйка! Уходи!

— Как же, вас только оставь — хлопот не оберёшься! — крикнула Власилиса, поднимая окровавленный топор.

Справа и слева падали дворовые, слуги и ближние. Враги зло наседали, и вскоре им удалось оттеснить последних защитников к крыльцу. Загудели луки, взвизгнули стрелы.

— Берегись!

Отрок бросился к Власилисе, прикрывая её, и тут же грянулся на ступени, пронзенный коротким копьем. Она успела проскользнуть в приоткрывшуюся дверь — лязгнул замок. Остроносая племянница испуганно ткнулась в грудь.

— Не бойся, родная! Это не страшно! Ведаю, там тебя мамка с папкой встретят!

Кровля полыхала, вниз летели обугленные доски. Горницы заволокло серой душной пеленой.

— Ну, что? — услыхала ведунья голос старшего.

— Заперлась, стерва! Больно дверь ладная да тяжёлая.

Власилиса зарычала, словно раненная медведица.

— Сожри её Огнебог! — выругался тот же голос, — Время теряем! Добейте остальных, и все на площадь! Богумил снова народ мутит…

— Будет сделано, батюшка!

— Знаю я этих новгородцев. Им бы только поорать, а как запалим склады да амбары — тут же разбредутся спасать пожитки! — бурчал Путята.

…Ругивлад жадно хватал морозный воздух, он задыхался. Клубы дыма окутывали дом, но то было в иной, нездешней яви, то осталось в прошлом. Закашлялся. Сознание судорожно цеплялось за приметы, не пуская назад. Молодой волхв глотнул, набрав полную грудь, он старался ещё, хоть на мгновение, удержаться там, в Сбывшемся …

Конный отряд Малховича ворвался в город следом за ростовцами. Дорогу преградила стена огня, по дощатой улице, пламенея, расползалась смола.

— Вперёд! За Киев! За Владимира! — прохрипел Добрыня.

В чёрных дымах угадывался редкий строй воинов, что успел собрать тысяцкий. Дрогнули тетивы. Забились в муках израненные обожжённые кони, калеча и сминая пеших соратников. Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени. Многие были сражены новыми меткими выстрелами и рухнули вместе с лошадьми, но те, кто мчался за ними, проскакали по телам павших и врезались в неплотный строй словен. Они раскидали линии защитников и хлынули по улице вниз, прямо к вечевой площади. За конным отрядом бросились и остальные.

— Mужайтесь, ребятушки! — кричал Угоняй, отбивая удар за ударом, — Не пустим супостата!

По всей улице кипела яростная схватка. Душераздирающие крики людей, стоны и ржание мечущихся лошадей, звон клинков и скрежет рвущихся кольчуг. На Угоняя набросилось шестеро. Он защищался с великим трудом.

По всему было видно, что им приказали взять бунтаря живым. Но и тогда он показывал яростную храбрость и поразительное ратное умение. Старик стоял непоколебимо.

Его меч свистнул, взлетел и рухнул. Шелом на враге раскололся, череп хрустнул, в стороны плеснуло кровью и серой кашицей. Кияне отступили, Угоняй утёр бороду, но передышки не последовало. На него бросился молодой и рьяный дружинник. Парня выдали глаза, тысяцкий прочитал, куда удар, он ловко поймал движение стали, неуклюже развернулся и снова окровавил меч. Противник дёрнулся и повалился набок. От плеча до плеча быстро расползалась алая полоса. Наскочившему второму Угоняй тут же подсёк колено не прекращающимся волнистым движением тяжёлого клинка, третьему стремление металла рассекло кисть.

Тысяцкий проклинал дозорных, но ещё надеялся, что там, на вечевой площади, волхв сумеет воодушевить земляков. Даже если бы это было так, не видать ему ни Богумила, ни старухи своей, ни внучат. Стрела угодила в плечо, в едва различимую щель между изрубленными пластинами доспеха.

— Держись, старик! — крикнул ему кто-то.

— Уходите! Со мной кончено! — прорычал он в ответ.

Плечистый новгородец заслонил тысяцкого щитом, в который ткнулись ещё две стрелы, но тут же рухнул, поражённый копьем в живот.