Все ясно: здесь прячется от человечества Яшка Страмболя. Такой бездарный шалаш мог смастерить только Яшка. Он корчится в нем от холода, мокнет под дождем. Сделать себе шалаш как следует у него сроду терпения не хватит. Я нашел его компас — еще бы не узнать Яшкин компас! — майку и мятую тетрадку, на обложке которой было написано: «Дневник. Заведено 18 июля». Яшка с третьего класса едва ли не каждый месяц объявлял мне, что начинает вести дневник. Сколько он тетрадей перепортил! Тетрадка была измята на удивление. Видно, он таскал ее с собой.

Яшка удирал со всех ног. Он узнал мой голос, когда я, упустив в воду штаны, ободрал ногу о корягу и ругался во всю мочь.

Я открыл дневник Страмболя.

«18 июля. Принял твердое решение: ухожу в степь, буду жить один. Никто мне не нужен. Ребята даже не здороваются со мной. Сегодня столкнулся с ними на улице. Димка ехал на кобыле. Все остановились, будто я мешаю им пройти. Шутя смотрел на меня, как на врага, а другие просто не замечали. Димка отвернулся. Шпаковский даже к моему мячу не захотел притронуться. Я следил за ними в щель забора, пока они не скрылись из виду.

19 июля. …Всему конец. Нет больше для меня жизни на 3-й Геологической! Все знают, что произошло. Из котлована меня выгнали. Меня все презирают. Все! Ухожу. Не надо мне никого.

Оставлю записку маме. Пусть не тревожится. Когда-нибудь я вернусь за ней. В степи я буду жить один, ловить рыбу и зайцев. Ничего, с голоду не умру. В крайнем случае стану питаться сусликами. За эти годы закалюсь, возмужаю и воспитаю себя. Изучу степь. Исхожу ее вдоль и поперек. Составлю подробнейшую геокарту. Ее можно по обнажениям составить. Все породы будут как на ладони у меня: здесь железная руда, здесь цинк. Только я один буду знать об этих богатствах. Буду жить в одиночестве, как Робинзон. Зимой сошью шубу из лисьих шкур. Все забудут обо мне. Димка, Шутя и Шпаковские, конечно, тоже. Только маме раз в году буду писать: «Жив, здоров. Твой сын». Подкрадусь ночью к дому и кину письмо в форточку. Ее запросто снаружи можно открыть гвоздем.

Однажды в степи остановит машину обросший человек в звериных шкурах. Молча подаст шоферу пакет. На пакете написано: «В управление геологоразведки». В управлении открывают пакет, смотрят на карту и не верят глазам: на ней указаны все породы, наклоны пластов, все месторождения. Вплоть до самого незначительного. Даже топографическая карта приложена.

«Что за чудак составил карту?» — говорит начальник, но вглядывается в карту пристальнее и замолкает.

Отправят несколько поисковых партий в указанные на карте места. И что же? Открытие за открытием. Прилетит комиссия из Москвы. Все газеты пишут: в районе Бутака открыты крупные месторождения нефти, цинка, меди, о которых до сих пор местные геологи даже не подозревали. Награждена группа поисковиков. Но чья же главная заслуга? Внимательно рассматривают карту. Внизу еле-еле виднеется скромная надпись: «Я. Чернов». Ага-а! Вот чья главная заслуга перед Родиной! Яков Чернов! Ему присуждается Ленинская премия. Якова Чернова ищут. Но товарищ Чернов исчез. Долгие поиски ни к чему не приводят. Все ясно: в одиночестве, голодая изо дня в день, в безлюдной степи, в суровых условиях товарищ Чернов погиб при новых изысканиях. И никто не смог подать ему руку помощи. В газетах портрет погибшего геолога в черной рамке и некролог. Вся страна осуждает Дмитрия Коршунова, Александра Пилипенко (по прозвищу Шутя), братьев Шпаковских и других. Это по их вине погиб талантливый геолог, с примерной самоотверженностью доказавший подвигом всей своей жизни…»

Что было доказано с беспримерной самоотверженностью, Яшка и сам не знал. Дальше стояли точки и нарисована не то лошадь, не то дом с трубой.

«В честь самоотверженного геолога улица 3-я Геологическая переименована в улицу Якова Чернова.

Но Яков Чернов жив. Он продолжает скрываться, продолжает свой безымянный подвиг. Назло врагам, на радость маме…»

Я перелистнул страницу. Записи обрывались. Яшка был верен себе. Его дневники сроду не продолжались дальше пятой страницы.

Я швырнул тетрадку в шалаш.

Как быть? Беглый Яшка сидит где-то в кустах и ждет, покуда я уберусь с острова. У Яшки упрямства на пятерых. Скоро он начнет дрожать от холода. Великий геолог продолжает свой безымянный подвиг в одних трусах: рядом с шалашом валялись Яшкины рубашка, майка, ботинки и фуфайка.

В углу шалаша я обнаружил консервную банку. На дне ее бренчал десяток высушенных пескаришек. Зачем они Яшке понадобились?

«Ты никогда не отличался догадливостью, — сказал я себе.»— Яшка человек неожиданный. Кто знал, что наша 3-я Геологическая будет переименована в улицу памяти Якова Чернова? Тебе и в голову такое не приходило…»

Я просидел в шалаше много часов. Солнце садилось, кусты погрузились в сизые сумерки. Яшка не давал о себе знать. Я поежился, застегнул куртку и осторожно выбрался на берег. Песок исчеркан длинными вечерними тенями. От речки поднимаются парные запахи нагретой за день воды. Я поворошил пальцем песок. От песка грустно пахло лиственным тленом.

— Яш-ка-а! — крикнул я. — Вылезай, что ли… Холодно…

Из-под кустов поползли синие перепончатые тени. Солнце погасло. Я обозвал Яшку балдой и двинулся вдоль воды. Отыскал свой рюкзак. У берега — чистенький «пятачок», песчаная плешинка, окруженная плотными кустами. Бросил рюкзачишко, пошел собирать сушняк. Долго шарил по кустам, клял себя за разгильдяйство. Набрать сушняку днем — дело минутное. Сходил к шалашу. Яшка, беззаботная душа, не припас ни палки. Тоже мне Робинзон! Кое-как насобирал охапку, развел костер. По воде забегали змейки — блики огня. Я вскипятил в кастрюльке чаю, поужинал. Сидел, смотрел в костер. Глаза стали слипаться. Я раскидал костер и улегся на нагретый песок. Авось тепла песка хватит до утра, не озябну. Звенел комар, забравшись ко мне под фуфайку. Заплутал в складках. Тепло и дремотно. Яшкино исчезновение меня злило.

Где он так ловко устроился на ночь, что ему плевать на ночной холод и на комарье? У берега плеснулась рыба.

…Проснулся я от холода. Оцепеневший, неподвижно лежал на остывшем песке. От холода как-то тупеешь, лежишь безвольный, только втягиваешь голову в фуфайку, не в силах заставить себя встать и поискать сушняку за ближним кустом.

Черное небо, в полыньях между тучами — рои звезд; надо мной комариный хор. Сонно и холодно.

Сквозь дрему я услышал плеск в протоке.

Шлепанье приближалось. Я лежал не шелохнувшись. К острову брело что-то большое и шумное. Оно ворочалось и фыркало. От страха я не мог передохнуть. Я привстал на четвереньки и пополз к ближним кустам. Оно должно было выйти на берег шагах в двадцати от меня. Я прижался к земле и не дышал. Оно зашлепало по мели. Остановилось, шумно отряхнулось. Затрещали кусты. Оно двигалось ко мне!

В животе у меня леденило. Отсчитал: раз-два, три-четы-ре! Вскочил на ноги и понесся вдоль берега, перемахивая через кусты. Ветки стегали меня по лицу, я несся как сумасшедший, бежал, бежал и, только когда оступился и скулой пробороздил песок, сообразил, что могу так обежать остров и носом к носу столкнуться с ним.

Я заметался по берегу, бросился к протоке. От черной воды пахнуло холодом. Это меня отрезвило.

Оно приближалось. Кусты трещали. Я бросился бежать. Оно выбралось из кустов и побежало за мной. Оно хрюкало и всхрипывало.

Впереди мелкий заливчик. В нем бьют ключи, дно глинистое, легко увязнуть. Я обогнул его. Так и есть. Оно чмокало в заливчике — застряло! Я повернул голову.

Из заливчика выбирался козел. Длинная борода мела по песку, шерсть — до колен. Козел всхрипывал и мотал головой. С его рогов свисала и извивалась бечевка, нога у него обмотана тряпкой. Козел бросился на меня. Я отпрыгнул в сторону. Он промахнулся и пробежал мимо. Я осмелел — наступил ногой на бечевку. Голова козла дернулась и пригнулась к земле. Козел замер. Ух, как зло блестел его глаз! Я покрепче ухватился за бечевку, натянул ее и в тот момент, когда он готовился прыгнуть на меня, изо всей силы дернул ее.