— Слушай, Яшка, в каком году основали нахимовские училища? — спросил младший.

— В 1942-м, — прохрипел Яшка.

— Пора их закрыть! — старший понимал младшего с полуслова. — Если туда начали принимать последних дохляков… Защитник Родины, елки-палки…

— В училище уделяется большое внимание физкультуре и спорту… — захрипел Яшка.

Я махнул рукой — помолчи. Мы ежедневно по всякому случайному поводу выслушивали рассказы о порядках в нахимовском училище и наперед знали, что он силится рассказать.

— Мне не очень-то хочется в Ленинград… Ну его, училище… — сказал Яшка.

Это он сказал в порыве признательности нам, которые вечно возились с ним, с неудачливым Страмболя.

Завтра Яшка уезжает в Ленинград, сопровождает его какой-то тип. Яшкина тетка Вера Степановна Деткина клянется, что на уговоры этого типа затратила столько сил, души и времени, сколько сроду бы не нашлось у нее для единственного сына Николая.

Я и старший Шпаковский сели в сторонке.

— Который час?

Шпаковский оттянул рукав футболки.

— Двадцать семь минут второго.

— Если опоздаем к поезду, будет крепкий бемс. Тетя Вера живьем Яшку съест. Она целую неделю ревела, как корова, и откармливала его на прощание. А тут на тебе — не уехал.

— Не клевещи! — лениво заступился я за тетю Веру.

— К чему им Яшка? А тут вариант подходящий — отправили его в нахимовское: и Яшка рад, и люди добрые плохого не скажут о Деткиных, и тетя Вера — благодетельница.

Все Шпаковские слыли крамольниками, отличались житейской трезвостью, приводили нас в смущение характеристиками, которые они давали взрослым. Мы пытались подражать им, но безуспешно: мы не проходили школу мамы Шпаковской.

Мама Шпаковская, женщина жалостливая и сентиментальная, завидев Яшку, твердила братьям, здоровякам и шалопаям, что Яшка теперь несчастный сирота и никто о нем не заботится. И выходило, что Яшку опекать было некому, кроме братьев Шпаковских. Братья уверовали в свое предназначение. Они ходили за Яшкой по пятам, нянчились с ним, как с девчонкой. При мне они отлупили одного из своих друзей, толкнувшего Яшку. На этот раз они оказались в степи из того же стремления опекать Яшку, которого я уговорил на прощание перед отъездом в Ленинград пройти маршрутом по руслу Песчанки.

Где мы сейчас находимся? Я подсчитал: если отсюда до дороги километров тридцать пять — сорок, Яшка к поезду успеет.

Шпаковский, натянув на голову футболку, что-то припоминал. В темноте легче сосредоточиться, по себе знаю.

— Не страшно, если балки шли параллельно руслу Песчанки… — начал я.

Шпаковский засопел, сердито дрыгнул ногой: дескать, не мешай. Я слазил в рюкзак за планшеткой, выдернул из держателя карандаш. Шпаковский кивнул: дескать, рисуй.

Я провел по диагонали листа линию — дорогу из поселка в глубинные совхозы. Допустим, нас высадила машина здесь… Я отчетливо помню: спускаясь к Песчанке, шли на юго-восток. Километров тридцать, не меньше! До русла Песчанки добирались, значит, день. В высоких глинистых, местами обвалившихся берегах чернели брошенные гнезда стрижей, поверху звенели на ветру сухие щетки бурьяна. С переката на перекат перебиралась хиленькая речушка. Песчанка летом местами пересыхает на многие километры. Раньше никто из нас не бывал в ее верховьях. По моему разумению выходило так: мы пройдем по руслу Песчанки до ее впадения в Жаман-Каргалу. Собираясь в этот маршрут, я подсчитал: день хода до Песчанки, полтора дня — по ее руслу до устья. Рядом с устьем — дорога. Сегодня утром мы должны были вернуться в поселок.

Провел линию с юго-востока на северо-запад: грубо изобразил русло Песчанки. Значит, нам следовало два последних дня идти на запад или северо-запад…

Рука Шпаковского отобрала у меня карандаш и уверенно провела толстую неровную линию в низ планшета.

— На юго-запад мы шли, дундуки. Я вспомнил: Яшка брал у меня часы, показывал Ваське, как определяться по солнцу и по часам…

Я лежу на спине и дергаю зубами ворот рубашки — привычка в минуты растерянности. Поднимаюсь, иду к рюкзакам. Яшка лежит с закрытыми глазами. Младший Шпаковский жует хлеб и запивает его водой из фляжки.

— Тебе вчера Яшка показывал, как определяться по часам? Как мы шли?

— Показывал. Два раза, утром и вечером.

— Постой… Утром на юг и вечером на юго-запад?.. А кто из нас осел, этого Яшка не показывал?

— Он вчера не знал.

Подходит старший Шпаковский, отбирает у брата кусок хлеба и начинает жевать. Младший кивает ему на часы: мол, сколько времени?

Я хватаю Яшку за плечи, рывком ставлю на ноги.

— Идти можешь?

— Могу… — Яшка нащупывает рукой стену оврага, наваливается на нее спиной. Его тошнит. Потому ли, что он белобрыс, и уши у него нежны, и взлохмаченная голова на длинной шее, как цветок на вялом стебле, рядом с широкоплечими и смуглыми Шпаковскими он кажется девочкой.

— Ничего, пойдешь! Станешь висеть на мне!

— Тошнит, — тихо говорит Яшка. — В голове шум…

— А-а, иди ты! — я бросаюсь бежать.

Пробегаю овраг, карабкаюсь по склону балки и, задыхаясь, выскакиваю в степь. Она распахнута на все четыре стороны. Это останавливает меня: в какую сторону броситься? Я перехожу на шаг и немного погодя бесхарактерно валюсь на землю. Что я могу сейчас изменить? Я не бог и не конек-горбунок!

«Ну и пусть! — твержу я про себя. — Пусть я виноват и Яшка опоздает к поезду! Для тебя что юг, что север — одинаково, осел. Это раз. Превращаешь серьезный маршрут в прогулку. Это два. Мало? Что ты искал по руслу Песчанки? Хорошо, если принесем Яшку домой живым. Ты хотел смотреть обнажения по берегам Песчанки? Ну какой из тебя геолог! В минералогии ты ни уха, ни рыла! Может быть, ты искал железо и хромиты? С твоими знаниями разведывать только глину для саманов. Алмазов по Песчанке ты не искал? А почему бы тебе не открыть на Песчанке алмазы? Если геологов посылают на маршрут, они знают, где и что искать. А ты знаешь? Ты пижон! Пижон и размазня. И невежда!»

В самом деле, я вечно выдумываю маршруты в верховья Каргалки, уговариваю ребят съездить за 50 километров на Сазду, к отрогам Мугоджар, собираюсь когда-нибудь на Сихотэ-Алинь. И за всем этим стоит мечта «открыть что-то такое»… А что я могу, кроме того, как выдумывать несбыточные маршруты? Только посредственно выполнять домашние задания. Знать наизусть все архипелаги Полинезии. И съедать по просьбе мамы полную тарелку борща.

Яшке хуже. Мы кладем ему на лоб мокрый платок, уговариваем съесть немного хлеба и сыру. Он мотает головой и тихонько стонет. Мы все-таки заставили его съесть кусочек сыру.

Братья Шпаковские держались молодцами: шутят, хлопочут вокруг Яшки, то и дело спрашивают меня то о том, то о другом. Я стал было сердиться на эти: «Димка, как быть?..», «Димка, а не двинуть ли нам вот так?..», но остановил себя: у кого же им спрашивать? За главного-то я! А не тетя Феня…

Решено было вернуться до третьей — считая отсюда — ямы с водой. К вечеру будем там. А дальше? Я не знал, как быть дальше.

Подняли Яшку с земли, подсадили на спину старшему Шпаковскому. Голову и спину Яшке закрыли футболкой.

Тронулись. Шагов через десять Шпаковский высвободил из-под Яшкиного зада руку, взглянул на часы и сказал:

— Пол королевства за коня!

Младший подхлестнул его рубашкой, рассмеялся:

— За тебя — полкоролевства?

Так далеко не уйдем. Жара…

Ночевали у глубокой, наполненной водой ямы. Яма эта питалась ключиком и летом не высыхала. Десятка полтора ям, расположенных реденькой цепочкой по низинам балок, я принимал за русло местами пересыхающей к середине мая Песчанки.

Яшку тащили трудно. Вымотались. Глаза у нас ошалелые, руки, ноги дрожат. Про Яшку и говорить нечего: бредит парень.

Осталось два куска хлеба и четыре кусочка сахару. Разыскивая нож, я наткнулся в рюкзаке на что-то влажное. Это был закисающий помидор. Вымыл его, пристроил на обрывок газеты.

Кизяку мы собрали курам на смех — горстей пять заячьих и сайгачьих шариков. Скоту на Барса-Кельмес делать нечего — сплошь камни, балки да увалы.