Ливия медленно покачала головой, не сводя с него глаз.

— Конечно же нет, вы покажете им и фениксов, и единорогов, и сирен, и драконов, которые прославили Дом Гранди, и ваши американские покупатели не смогут перед ними устоять. Потому что никто и никогда не мог отказать себе в таком удовольствии. Моя семья не просто так с 1605 года фигурирует в «Золотой книге почетных граждан Мурано». Как вы считаете, синьор Горци?

Она была так напряжена, что чувствовала, как волосы на макушке встали дыбом. На самом деле она блефовала: Горци прекрасно мог обойтись без изделий Гранди. Флавио не раз упрекал деда в излишнем консерватизме. Существовало множество других имен, которые произносились знатоками с придыханием: Барровиер, Венини, Сегузо… Их фантазия была сравнима лишь с их талантом. На международных выставках они получали золотые медали и почетные грамоты, а такие встречи были просто необходимы для стеклоделов, которые должны были продвигать свои творения. Для того чтобы добиться успеха, нужно было листать старинные книги с хранившимися в них секретами и древними рецептами, усовершенствовать их, состязаться с конкурентами, тоже одержимыми своим делом, и всякий раз изобретать что-то новое. Но вот уже несколько лет Дом Феникса словно спал глубоким сном, похожим на смерть… Ливия знала об этом, и ей было страшно.

После долгого молчания торговец едва заметно улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.

— Пришлите мне счет, синьорина Гранди. Я прослежу, чтобы он был оплачен согласно нашим условиям.

По телу Ливии пробежала дрожь: она победила!

— Благодарю вас, — произнесла она. В горле пересохло так, словно она долго бежала. — Дедушка просил передать вам привет.

— А Флавио? Как себя чувствует наш герой? Я как будто видел его на днях у своего магазина. Мне показалось, что он уже не так сильно хромает.

— Он все такой же, — вздохнула девушка, торопясь распрощаться, пока Горци не передумал. — Мой брат ничуть не изменился.

Затем, чтобы сбить его с толку, она обворожительно улыбнулась и под звон колокольчика захлопнула за собой дверь магазина.

Стуча каблуками, Ливия с опущенной головой сбежала по истертым ступенькам моста и неожиданно столкнулась с прохожим. Тот был вынужден ухватиться за ее плечо, чтобы не упасть.

— Mi scusi![8] — бросила она, стыдясь, что нарушила одно из неписаных правил, царивших в ее городе.

Венецианцы никогда не толкались. Они едва касались друг друга, ловко уходили от столкновения с грацией фехтовальщиков, встречаясь в узких улочках или на мостиках, перекинутых через каналы, словно в необычном танце, чувственном и мелодичном, контрастирующим с их энергичной походкой. Но Ливия снова думала о своем брате, и легкая тревога сжимала ей сердце.

Чтобы побороть врага, надо знать его слабости. Неужели Флавио действительно стал ее врагом? Как это случилось? В последние дни ей все чаще хотелось вернуться в военную пору. Два месяца назад закончилась великая, небывало жестокая война, унесшая жизни миллионов людей, и вся Европа встретила это событие со слезами и криками радости. Все осталось позади… Сирены тревоги, треск пулеметов на повороте к безлюдной площади, немецкие солдаты, патрулировавшие территорию союзника, ставшего таким же ненадежным, как и неверная супруга, — нелепое сравнение, которое показалось бы забавным, если бы не расстрелы заложников на Рива дельи Скьявони[9], облавы на партизан, потерянные или разъяренные лица беженцев, приглушенный гул бомбардировок Падуи, Тревизо, Местре[10], отдававшийся эхом среди камней площади Сан-Марко.

Глубокой ночью под защитой светомаскировки Венеция становилась мрачной и угрюмой, словно старая дева. И все же она осталась нетронутой, будто прикрываемая божественной рукой, в то время как дряхлые форты островов лагуны несли свой бесполезный караул. Будучи частью мира, она, тем не менее, стояла особняком, и все воюющие страны мечтали заполучить ее в целости и сохранности.

«В прошлый раз, когда мы были победителями, все было просто и ясно, но сейчас победу у нас украли, и смотри, к чему это привело, — ворчал дедушка. — На этот раз никто ни в чем не уверен, и все постараются сделать вид, что ничего и не было. Двадцать лет ничего не было! А ведь наши солдаты храбро сражались, но погибли они напрасно, потому что их отправили на смерть не за правое дело…»

Слыша обрывки разговоров, натыкаясь на встревоженные взгляды, Ливия начала понимать, что воцарившийся мир не так привлекателен, как казалось вначале. А теперь и в ее собственной семье разразилась очередная война.

Она попыталась припомнить момент, с которого у нее возникли сомнения относительно Флавио. Ей вспомнился день, когда он получил повестку на фронт. Он стоял у окна своей комнаты. На кровати, рядом с розовым листком, предписывавшим явиться в ближайшее ведомство, стоял еще пустой кожаный чемодан с откинутой крышкой. За окном раздавались крики мальчишек, гонявших мяч. С потухшей сигаретой в зубах, он жадно следил за ними, от напряженного внимания его скулы и нос заострились.

— Знаешь, никто этого не хочет.

— Не хочет чего? — тихо спросила она, прислонившись к дверному косяку, ощущая свою неловкость подростка.

— Этой войны. Никто из итальянцев ее не хочет. Даже некоторые фашисты. Взять хотя бы Чиано, он пытался помешать. Но этому на все плевать… Он слишком ценит свой любимый балкон. Ему же нужно выступать перед восторженной толпой. А как он обожает звук собственного голоса! И вот пожалуйста… Объявляют войну Великобритания и Франция, потому что никто не хочет упустить свой кусок пирога. Но сам-то он не собирается подставлять себя под пули. Не дай Бог, испортит свою красивую черную рубашку или испачкает начищенные сапоги! Ну зачем нам этот подарочек?

На улице раздался вопль ликования. Кто-то из ребят, должно быть, вскинул руки вверх в победном жесте. Флавио зажег сигарету, сделал затяжку, посмаковал несколько секунд, запрокинув голову.

— Только бы эта бесполезная война закончилась прежде, чем настанет их очередь, — закончил он почти вызывающим тоном.

— Ты шутишь! — воскликнула Ливия. — Война долго не продлится. Посмотри, с какой легкостью немцы вошли в Польшу и во Францию. Это вопрос нескольких недель. Я уверена, что ты даже не успеешь добраться до фронта.

Ей просто хотелось успокоить брата, но по его виду она поняла, что сказала глупость.

Ливия съежилась в кресле, поджав ноги. Когда он наклонился, чтобы открыть ящик комода, ее неожиданно поразил незащищенный вид его шеи, показавшейся из-под белой рубашки. Она перевела взгляд на его запястья. Когда какого-либо мальчишку приводили в стекольные мастерские на обучение, прежде всего смотрели на его руки, от размера которых зависело, сможет ли он стать стеклодувом. Запястья Флавио были тонкими, и если они были слабыми даже для стеклодела, как смогут такие руки управляться с пулеметом? Внезапно все происходящее показалось ей абсурдным. Она попыталась объясниться, но Флавио отказался с ней разговаривать и принялся демонстративно что-то насвистывать.

Спустя некоторое время она покинула комнату, пробормотав извинение, потому что не могла больше выносить его отстраненности, прекрасно сознавая, что на войну не уходят без последствий. Было что-то значимое и непоправимое в небрежных жестах Флавио, собирающего свои туалетные принадлежности так, словно он отправлялся в одну из своих поездок в Рим, где, как догадывалась Ливия, у него была подружка. Больше всего ее раздражало в брате то, что по его глазам никогда нельзя было понять, радуется он или грустит, беспокоится или злится. А ведь они оба унаследовали одинаковую ясность взгляда этих то голубых, то зеленых, а порой даже серых глаз, «капризных, как лагуна», по словам дедушки. Но в глазах Ливии можно было много чего прочесть, иногда даже слишком много.