— А помнишь, как они гоняли фенрихов на танковом полигоне?

— Полигон — не фронт. Здесь они рисковать не станут. Сдается, Мантей знал об оружии, на которое напоролись наши танки. Знал, да не сказал.

— Что ж, можно поискать Мантея в наших лагерях военнопленных. Вдруг ты и прав…

Слова-сигнализаторы выражают душевное состояние, раскрывают содержание за пределами предложения…

Они разобрались в этой композиционно-речевой системе и ее модификациях. Теперь практиковались в интонации вопросительных предложений, где на первый взгляд несущественная мелочь играла большую роль. Ну, кажется, чего проще вопрос: «Вас ист дас?» Такое предложение произносит учитель, держа книгу в руке и спрашивая о ней учеников: «Что это?» Отсюда спокойная интонация. Но вот тот же вопрос, однако с существенной приставкой: «Вас ист денн дас?» Эта так называемая модальная[27] частица внесла в вопрос тревогу, раздражение, иными словами, выразила чувства, переводимые на русский язык как возмущенное: «Что такое?!»

Так, перебираясь от одной темы к другой, Павел постигал глубины языка. Нина вела урок старательно, как ведут его студенты-практиканты в присутствии строгого методиста. Свой предмет она знала настолько досконально, что не представляла себе объема знаний, который может понадобиться обыкновенному немцу. Павел смотрел на ее носик с узкими раскрылками, на глаза, прикрытые загнутыми ресницами, на нежные просвечивающие пальцы, которыми она перебирала страницы учебника, — и глубокая жалость с безмерной любовью охватывала его.

Проносилось время, отпущенное на занятия. Она совала в портфельчик книги и, поцеловав, торопливо исчезала. Павел оставался один. Приносили ужин. Появлялась сестра со шприцем и порошками. Зажигала настольную лампу, направив ее свет так, чтобы удобней было читать, — и снова наступала ночь.

Он надевал наушники, слушал сводки Информбюро. В Сталинграде шли напряженные бои, в нескольких местах гитлеровцы прорвались к Волге. Глубокий левитановский голос передавал взволнованные слова из «Правды»:

Думая о красноармейцах, заброшенных в окопы, землянки, развалины домов, замерших в ожидании атаки или расстрелявших последнюю обойму, бросившихся на пулеметы или сжавших связку гранат перед танком, Павел задавал себе вопрос: в чем же кроется их моральная сила?

Абстрактно, вне связей с местом и временем, любой полководец заботился о состоянии духа войск. Только что Павел закрыл книгу «царского», как выразился Волков, генерала от инфантерии Михаила Ивановича Драгомирова. В русско-турецкую войну генерал командовал дивизией, начальствовал в Академии Генерального штаба, возглавлял Киевский военный округ. Хотя он с сомнением относился к новейшей технике, но высказал много своеобразных мыслей в области тактики и военной психологии. И становилось понятным поведение русских бойцов в неравных боях под Сталинградом. На взвод нашей пехоты приходился один немецкий танк. Бьют по этому взводу из орудий и минометов, из немецких окопов и с воздуха, а он, изголодавшийся, обескровленный, обессиленный от непрерывного грохота и бессонницы, цепляется за каждый метр, стоит, защищая крохотную полоску насквозь простреливаемого берега…

Русский солдат вообще отличался выносливостью. Эту черту признавали даже враги. Их удивляла стойкость и многотерпение, способность выдерживать самые изнурительные бои и сохранять не только боевой дух, но и взаимную выручку.

Может, и не лежал бы сейчас Павел на госпитальной койке, если бы его, почти бездыханного, не прикрыл огнем младший лейтенант Овчинников, не притащил на себе водитель-механик Леша Петренко… Вот и сталинградцы держатся, дерутся даже в тех случаях, когда остаются в одиночку, веря, что товарищи постараются спасти…

В полночь радио выключилось. Павел тянул за шнурок, поднимал штору затемнения. Какие-то всполохи скользили по потолку. Откуда в затемненной Москве такие мирные, похожие на августовские зарницы огни? «Да это же прожектора!» — догадывался он. Их стрельчатые лучи то вспыхивали, то гасли, зажигались вновь, тревожно, как сторожевые собаки, обшаривали небо, вглядываясь в притаившуюся тишину.

Мысли мешались, неслись торопливей, клочковато, а потом обрывались. Павел засыпал.

…Снился жуткий сон. Противоминный каток безмолвно надвигался на него — огромный, зубастый. Он пытался скрыться в окопчике, углубить его саперной лопаткой, она натыкалась на камни, бессильно скреблась. Павел кричал, но голос ломался, засыхал, слышался только хрип. А каток уже закрывал полнеба.

Павел сделал попытку вскочить, однако ноги приросли к земле. Он зарылся лицом в горький, кисло пахнувший порохом снег и остался лежать в бредовом ожидании смерти…

Павел открыл глаза, обрадованно подумал, что видел всего лишь сон.

Проглотил две таблетки люминала, забылся уже без кошмаров и страхов.

Говорят, Земля покоится на трех китах — Вере, Надежде, Любви. Этим и жил Клевцов в последнее время. Сняли гипс и повязки. Быстрее стали затягиваться раны. Уходили боли. Он уже мог двигаться по палате, с каждым днем увеличивая время прогулки.

— Этак через месячишко совсем побежишь, — обрадовался Волков, увидевший его на ногах.

— Неужели нужно столько страдать, чтобы понять — какое это счастье быть здоровым?

— Все познается в сравнении. — Алексей Владимирович расстегнул портфель, но вытащил оттуда не книги, а плитку шоколада и пять яблок.

Павел недоуменно поглядел на Волкова.

— Что смотришь? Сам Гринберг разрешил.

— Да откуда у вас все это?!

— Подарки из братского Узбекистана.

— По какому случаю?

— Ты что, считать разучился?

— Я и правда счет дням потерял. Новый же год сегодня!

— Поскольку в полночь меня здесь не будет, отметим его сейчас.

В дверь кто-то постучал, чего уже давно не случалось.

Алексей Владимирович, пряча улыбку, отвернулся к заиндевелому окну.

— Нина?! Ну, сегодня прямо-таки день сюрпризов!

Жена была в том же темно-синем платье, в каком впервые ее увидел Павел в аудитории, как оказалось единственном праздничном, но на этот раз Нина пришила кружевной воротничок, надела туфли с модными до войны хлястиками-застежками. Короткую стрижку она взбила завивкой. Павел конечно же догадался, что этот неожиданный визит подстроил Волков, и кинул благодарный взгляд в его сторону, но тот, так же загадочно улыбаясь, изучал морозную вязь на стекле.

— С Новым годом! — произнесла Нина, прижавшись холодными с мороза губами к его щеке.

Отвернувшись от окна, Алексей Владимирович сказал:

— Под Сталинградом немцев взяли за глотку. Теперь им там не сладко.

Он выбрал самое крупное яблоко и протянул Нине.

— Я не видела яблок целую вечность!

— «Целую вечность…» — задумчиво повторил Волков. — Давно ли, Клевцов, бродили мы по берлинским улицам? Целых два года прошло. Другие мерки поставила война. Да и разобраться если, стране-то нашей недавно стукнуло двадцать пять. А сколько успели наработать!.. — Его простоволосое, заостренное лицо опечалилось. — Вот малые дети время чувствуют плохо. Только с возрастом, со старостью растет ощущение времени. Чем меньше остается жить, тем слышнее его ход. И все же хочу увидеть счастливый миг, когда война кончится и мы отпразднуем победу за мирным столом.

Алексей Владимирович отщипнул от плитки кусочек шоколада, посмотрел на Павла и Нину, произнес своим глуховатым голосом: