— Фон Фелькерзам на месте? — спросил у адъютанта Скорцени, вынимая несколько толстых папок из ящика стола. — Как только появится, свяжись с ним. Узнай, будет ли сегодня с утра Шелленберг и сможет ли он принять меня.

Раух снял трубку телефона и вызвал дежурного. Пока он разговаривал, Скорцени включил радио.

— Интересно, что нам вещает доктор Геббельс? Фон Фелькерзам появился? — снова спросил у адъютанта, услышав, что тот закончил разговор.

— Нет еще, — Раух вошел в кабинет, держа в руках поднос, на котором стоял, выпуская тонкую струйку ароматного пара, оловянный кофейник.

— Тогда соедини меня с Науйоксом.

— Минуту, — Раух опустил поднос на стол и, подойдя к рабочему столу шефа, набрал телефонный номер. Как только на другом конце линии ответили, он передал трубку Скорцени.

— Штандартенфюрер Науйокс? — спросил тот, наклоняясь, чтобы наполнить чашку. — Какой-то заспанный голос… Почему Вы еще не на службе? Вы разве не знаете, был приказ всем собраться в шесть утра — будут читать важное обращение рейхсфюрера… Не слышали? — Скорцени засмеялся. — Ладно, я шучу. Я разбудил тебя?

— Да нет, — зевнул Науйокс. — Я уже собрался выезжать. Ты давно вернулся?

— Нет, недавно. Как чувствует себя Ирма?

— Все так же. Спит еще.

— Мне по дороге Раух рассказывал, что недавно в отеле «Кайзерхоф» кто-то из вас был полностью в бирюзовом, и все берлинские сплетницы обсуждают эту новость…

— Надеюсь, ты догадываешься, что это был не я, — иронически заключил Науйокс. — А Ирма у меня не спрашивает, что ей надевать и куда…

— Догадываюсь, что ты еще не перешел служить в люфтваффе, чтобы носить голубой мундир.

— Ты знаешь, я вообще к голубому отношусь настороженно, — ответил Алик. — И даже к люфтваффе в связи с этим. Так мы пьем в одиннадцать кофе на улице Гогенцоллерн?

— Наверное, нет. Я жду приема у Шелленберга. Увидимся только в обед.

— Не выйдет. Я уезжаю в двенадцать.

— Тогда до вечера. Встретимся за ужином.

— Договорились, — согласился Науйокс и тут же добавил с едва сдерживаемым сарказмом: — У нас будет время почитать историю бонапартистких войн, чтобы поддерживать разговор с твоей госпожой фон Блюхер. Ирма мне уже говорила, что скоро мы будем носить с собой на ужин военно-историческую энциклопедию. Как, вы не знаете фельдмаршала фон Блюхера? Он же нанес поражение самому Бонапарту! А зачем нам его знать, скажи?

— Не обращай на нее внимания.

— Как это не обращай, когда ты обращаешь.

— А я ее не слушаю.

— Вот это удобно. Я всегда завидовал, как это у тебя получается, — не слушать женщин. Так, ладно, я все понял…

— Передай Ирме привет, когда проснется.

— Боюсь, я не застану этот момент. Но вечером встречаемся, как договорились…

Скорцени повесил трубку. Из приемной в кабинет вошел Раух:

— Фон Фелькерзам сообщил, что Шелленберг примет в одиннадцать, — доложил он.

— Отлично, — Скорцени опустил в чашку кубик сахара, помешал кофе и вдруг добавил: — Кстати, Фриц. Пока я буду у Шелленберга, свяжись с Четвертым управлением. Узнай, что у них есть на некую американку Ким Сэтерлэнд. Мотивы ареста, протоколы допросов, кто вел дело… Сошлись на агентуру, связи, сам знаешь. У Мюллера есть договоренность с нашим шефом о взаимной поддержке…

— На Ким Сэтерлэнд, — переспросил Раух с удивлением, — эту… из лагеря? Она тебе понравилась?

— Выполняйте, гауптштурмфюрер, — отрезал Скорцени, усаживаясь за рабочий стол.

— Слушаюсь, — адъютант щелкнул каблуками и удалился, закрыв за собой дверь.

Дверь барака со стуком захлопнулась за ней. Щелкнул засов. Споткнувшись в темноте, Маренн упала на земляной пол. И не смогла подняться. В голове шумело. Открыв глаза, она не увидела ничего, кроме кромешной тьмы Впереди, в которой вихрем плясали разноцветные огоньки. Кто-то присел рядом с ней. Сквозь шум в ушах до нее донеслось:

— Мамочка, что с тобой? Вставай, мамочка, — опустившись на колени, Штефан тянул ее за рукав робы, пытаясь поднять.

— Ничего, ничего, сынок, — она сама не услышала свой голос…

И потому произнесла громче.

— Ничего, сынок.

— Почему ты кричишь, мама? — он придвинулся ближе, дотронувшись рукой до ее лба.

— Разве я кричу? Я сама себя не слышу. Где Джилл?

— Здесь, рядом. Тебе лучше, мамочка? — спрашивал он обеспокоенно.

— Да, мне хорошо. Пойдем, где наше место? Я ничего не вижу.

— Я проведу, иди сюда, мамочка. Поднимайся, Джилл, помоги ей.

— Не надо, не надо… Я сама.

Маренн с трудом встала на колени, несколько минут постояла, сжав руками голову, пытаясь успокоить боль. Потом поднялась на ноги и на ощупь, натыкаясь на нары с обеих сторон прохода, медленно дошла до своего места. С облегчением опустилась на холодные, пахнущие гнилью доски. Осенний ветер, пробиваясь сквозь щели в стенах, внезапно пронзил ее леденящей сыростью — сознание прояснилось. Она четко увидела Штефана. Он сидел на корточках рядом с ней и тревожно заглядывал ей в лицо. Под правым глазом у него красовался синяк, рот был измазан шоколадом.

Увидев, что Маренн пришла в себя, мальчик радостно улыбнулся, взобрался на нары, помог залезть Джилл и уселся рядом с матерью, прижавшись головой к ее плечу. Она обняла их обоих, чтобы согреть, и спросила, вытирая рукавом робы следы шоколада на их лицах:

— Расскажите мне, чем вас кормили сегодня?

— Знаешь, мама, — оглянувшись по сторонам, Штефан заговорил шепотом, — господин Раух угощал нас шоколадом и соком. Он совсем не страшный, этот господин Раух. Он даже добрый. Он сказал, чтобы нас умыли, а потом предложил нам конфеты, апельсины, лимонад, еще что-то. Правда, Джилл? — подтолкнул он локтем сестру. — Не то что Ваген! Когда господин Раух уехал, Ваген схватил меня за ухо и обругал, а я сказал ему, что господин Раух так с нами не обращался.

— И что тебе ответил Ваген? — грустно улыбнулась Маренн, догадываясь.

— Он сказал, чтобы я заткнулся.

— Совершенно точно.

— А почему этот Ваген, мама, все время лезет к тебе? Ведь господин Раух не лезет, он — очень вежливый.

— Тебе понравился господин Раух?

— Да, — кивнул головой Штефан, — он такой воспитанный. Он мне сказал, что Америка — большая страна, там много разных городов и живут вовсе не «юде», как кричит Ваген, а самые обычные люди. Наверное, господин Раух не такой дурной, как Ваген. Правда, мама?

— Не знаю, — Маренн пожала плечами.

— А посмотри, что я принес, — Штефан заерзал на досках, что-то доставая из-под рубашки. — Господин Раух разрешил мне взять шоколад с собой, для тебя. Я его спрятал, чтобы Ваген не отнял. Хочешь, мама?

— Нет, нет, оставь себе. Утром съешь.

— Ну, съешь, немножко, — просил ее сын.

— Оставь, Штефан, — настойчиво отказывалась Маренн. — Съедите утром с Джилл. Я совсем не хочу, я сыта. Спи, — она обняла сына покрепче. — Посмотри, какая умница Джилл: она уже спит. Клади голову мне на колени и засыпай.

Она поцеловала сына в лоб. Свернувшись на нарах, он быстро уснул, согретый материнским теплом.

Маренн не могла спать. Слезы отчаяния душили ее. Нестерпимо болело сердце. От голода кружилась голова. Чтобы не застонать, она стиснула зубы и закрыла ладонью рот.

«Кто был Ваш отец?» — на мгновение оберштурмбаннфюрер снова взглянул ей в глаза.

«Маршал», — услышала она свой ответ.

Если бы он знал! Если бы он только знал, этот заезжий оберштурмбаннфюрер… Впрочем, это ничего не меняет. А если бы знал ее отец! Если бы он дожил! А Генри…

«Нам не выжить, — мелькнула у нее в голове отчаянная мысль. — Мы обречены умереть здесь. Господи, за что нам все это? За что?! Пусть я виновата, Господи, я знаю — накажи меня. Но пощади моих детей. Генри, ты же должен видеть. Там, на небесах, попроси Господа за него, за моего мальчика. Он же — твои сын. Зачем ты оставил нас?! Зачем?!»

Она откинулась на спину и лежала на нарах, запрокинув голову. Слезы крупными каплями беззвучно катились из глаз и сквозь их пелену она видела разбитые дороги мировой войны, санитарные обозы, сестер милосердия в белоснежных наколках с красными крестами. Ангелы Монса, как тени погибших, парили над разбитыми армиями. Казалось, среди них она видела и его лицо.