— Как это? — удивился папа. — Она же выходит курить на веранду!

— Насколько мне известно, — сказала мама, — веранда тоже часть нашего дома. И потом, она курит в присутствии Сола, он может наглотаться дыма, это очень вредно для его легких.

— Тэсс, — сказал папа, когда мы наконец выехали на другое шоссе, посущественней, там, благодарение Богу, не было светофоров, а то меня уже подташнивало от стольких рывков взад-вперед, — случилось так, что Эрра — одно из тех человеческих существ, которые мне дороже всего на свете. Как было бы хорошо, если бы она могла чувствовать себя уютно в редких случаях, когда приезжает к нам, то есть примерно… раз в три года!

— Что ж, — пролепетала мама, чуть не плача, — видно, этот гигантский завтрак, который я только что приготовила, хотя он стоил мне и времени, и денег, потраченных вчера в супермаркете, в твоих глазах недостоин твоей бабушки?

— Ну конечно достоин, моя дорогая, разумеется. Извини…

— Сколько бы я ни старалась, тебе, похоже, никогда не угодишь! А Эрра для тебя что-то вроде… богини…

— Я уже сказал: извини. Прошу прощения. Что мне еще сделать? Остановить машину и бухнуться перед тобой на колени?

В этот самый момент мы подъехали к церкви, и папа припарковался.

— Честно говоря, Рэндл, мне кажется, что тебе следовало бы стать на колени не передо мной, а перед Господом. Мне кажется, ты сейчас должен усердно помолиться, Рэндл, и постараться понять, почему приезд бабушки пробуждает в тебе такую враждебность к твоей супруге.

— Почему ПРА не поехала в церковь? — спросил я, когда мы влились в поток верующих, подходивших со всех сторон пешком, стекаясь ни быстро, ни медленно к вратам церкви. На тщательно ухоженных газонах, с двух сторон обрамляющих тротуар, цвели анютины глазки. В этом есть порядок, структура, мне это нравится.

— Потому что она не верит в Бога, — сказал папа таким нейтральным тоном, будто сообщал, что она предпочитает пепси кока-коле. Не верить в Бога — для меня это немыслимо, но, судя по выражению маминого лица, мало шансов, что этот интересный разговор продолжится на обратном пути.

Вот что лезло мне в голову во время богослужения, когда мы вместе с длинной процессией медленно продвигались к алтарю с пением «Осанна в вышних!», неся пучки вербы. Бог это Сила и Слава, а мы все жалкие грешники, поскольку Ева отведала плод с древа познания, в наши дни древо познания — это Интернет, у него миллиарды ветвей, распростертых во все стороны, мы не перестаем поглощать его плоды и все больше грешим в своей плотской искушенности, а следовательно, миру всегда будут необходимы чистильщики, и, если я хочу стать чистильщиком, как Иисус, Буш или Шварценеггер, мне нужно знать о зле все.

Пастор принялся что-то там проповедовать насчет войны в Ираке, это напомнило мне кадры с расчлененными трупами иракских солдат, засыпанными песком, а еще — изнасилованных женщин, от этих мыслей мой пенис отвердел, и я, прикрываясь сборником духовных гимнов, стал себя потихоньку ублажать, а коль скоро проповедь была длинной, под конец я от своих наваждений едва в обморок не хлопнулся. Вспоминал, как, бывало, вечером у себя в спальне — «Грядет Господь наш Иисус, Вздымайте вербы, славьте Бога!» — воображал себя конем, исходящим раскаленной пеной, или стреляющим пулеметом, или бомбой в момент взрыва — «Народ Христов, о, пой же хором „Осанну в вышних“!», — и я, ощущая, как силы бушуют в моем нутре, дрочил уже чуть не до крови, а после богослужения родители, пробиваясь сквозь толпу, заполонившую тротуар, все обменивались с кем-то рукопожатиями: «Как дела?», «Рады вас видеть», «Ну, теперь до будущей недели, до Пасхи!» и «Чудесная погода, не правда ли?».

После полудня впрямь сильно потеплело, и я отправился туда, где особенно любил играть, то есть в тенистое местечко под верандой, прихватив с собой «Лего», чтобы показать маме, что я не превратился в фаната компьютерных игр, как она порой опасается, тревожась о моем душевном здоровье. Чуть погодя на веранду вышли папа и ПРА, они сели за стол под солнцезащитным тентом, так что я мог слышать их разговор, оставаясь незамеченным, я эти моменты очень люблю, ведь таким образом можно многое узнать о других без их ведома, а потом изумлять их своей проницательностью.

— Ну что, Рэн, — сказала ПРА, — как там дела с твоей новой работой?

— Да чего уж тут… — вздохнул папа, и было ясно, что этот вопрос, уж не знаю почему, его смутил. — Тут и рассказывать, почитай что, не о чем. Программирование…

— Значит, тебе это совсем неинтересно?

— Да нет же, нет, но… Что там интересно, так это семипроцентная доходность страховых взносов.

— Понятно. А твои коллеги?

— Сборище бездарей.

— Ах, какая досада…

— Да, но, впрочем… не всем же быть талантливыми.

— Разумеется.

— И в конце концов… жалованье хорошее, перспективы карьерного роста у меня великолепные, это дает известное удовлетворение. По крайней мере, приятно знать, что я смогу обеспечить Солли место в престижном университете на побережье, никого не прося о помощи.

— «Никого» — это ты о своей матери, верно?

— Само собой.

— А кстати, как дела у Сэди?

— По-прежнему… если не хуже.

— Да помилует нас Бог!

— Вот именно. Сколько времени вы не виделись?

— Сказать по правде, Рэндл, я и считать перестала. Лет пятнадцать… С тех пор как она опубликовала ту ужасную книгу… это в каком же году?

— Гм… вроде бы в девяностом. «Бай-бай, нацистское дитя»… Я запомнил, потому что она вышла как раз перед папиной смертью.

— Да… Она и меня чуть не убила!

Тут они, как ни странно, засмеялись — видимо, под разговор оба тянули мартини или джин-тоник.

— Стало быть, она продолжает?

— Ох! Ну да.

— Иисусе милосердный!

— А ты-то сама, Эрра? Надеюсь, судьба к тебе благосклонна?

— Да, сердце мое. Пожаловаться не могу. В конечном счете мне живется чудесно.

— Не говори так: «в конечном счете» — это как если бы жизнь уже прошла… Тебе ведь всего… шестьдесят пять?

— М-м-м… Разве? Ну, так и быть. С половиной.

— Но послушай, ты еще проживешь не один десяток лет! Готов поклясться, что тебе можно дать… сорок семь с половиной. Ни днем больше!

— Какой ты милый. Но все эти годы… признаться, я начинаю их чувствовать. И дело не только в том маленьком сердечном приступе, что шарахнул меня два месяца назад, а… представь себе: у меня не осталось ни единого собственного зуба!

И оба опять рассмеялись.

— Ты из-за этого перестала петь? — спросил папа. — Боишься, как бы в разгар концерта у тебя челюсти изо рта не выпали?

Снова хохот.

— Ох! Да нет, — сказала ПРА. — Нет-нет. Просто осознала, что голос уже не тот, что прежде… Но это не трагедия. В один прекрасный день я уселась сама перед собой, взяла себя за руку и говорю себе так: «Послушай, моя милая. Ты записала три десятка дисков, давала по всему свету концерты, загребла много грошей и много сердец, а теперь пора наслаждаться жизнью и ничего больше не делать. Читать книги, которые давно хотелось прочесть, видеться с людьми, которых любишь, увезти Мерседес в волшебные страны, мимо которых ты проскочила, спеша от одних гастролей к другим»…