Нина до сих пор помнила слова подруги, сказанные ею при расставании: «У них очень важная работа, поэтому им пришлось уехать». А потом ей в голову пришла другая мысль: «А если старушка солгала Вере, придумав историю о соседях, которых должны были арестовать вместо ее родителей? А что, если лжет она, и чекисты просто выполняли свой долг?»

Нина стало не по себе.

Дверь отворилась, и костюмерша вручила Вере костюм, в котором были подшиты некрепко державшиеся перья.

— Спасибо, — поблагодарила балерина.

Спокойно, почти величественно она поднялась с места и натянула белоснежную пачку поверх шелкового трико. Руки ее скользнули в украшенные перьями бретельки, поправили корсаж. Выражение лица несколько отстраненное… Нина уже замечала за ней эту особенность: Вера была из тех солисток, что все эмоции держат в себе. Она редко болтала с другими балеринами, и эта немногословность и отчужденность придавали ей дополнительный шарм. Пока костюмерша помогала Вере зашнуровать корсаж, Нина наблюдала за подругой. Костюм сидел на ней отлично, да и партия Одетты соответствовала ее характеру — грациозность и хрупкость, отстраненность и погруженность в себя.

— Проверь, не размазался ли грим, — перед уходом посоветовала костюмерша.

В спешке Нина пожелала Вере:

— Ни пуха ни пера.

— К черту! — выходя вслед за гардеробщицей, ответила та.

Свет погас, и припоздавшие зрители уселись в свои кресла. Кто-то шелестел программкой и переговаривался во время звучания увертюры. Сидя рядом с Эвелиной, Григорий, позабыв о музыке Чайковского, вслушивался в посторонние звуки: стариковский кашель, сопение толстого человека, перешептывание маленьких девочек, одетых в вельветовые платьица. Молодая мать позади него объясняла дочери, что скоро занавес поднимется и на сцене появятся люди, а дочь хныкала и говорила, что боится темноты. Справа от Григория группа девушек передавала из рук в руки упаковку конфет. То тут, то там раздавался шелест бумаги.

— У тебя нет ощущения, что мы в цирке? — прошептал он на ухо Эвелине.

Она засмеялась и погладила его по руке. Григорий ощутил приятное тепло, от которого уже порядком отвык, и взглянул на нее. Эвелина, почувствовав его смущение, отдернула руку. Взволнованный Григорий отвернулся и бросил убийственный взгляд на жующих девушек. Те притворились, что не понимают, в чем дело.

Наконец занавес поднялся, и Григорий погрузился в прекрасный, но не лишенный комичности мир, в котором принц Зигфрид в белых колготах на языке танцевальной пантомимы рассказывает о своем безутешном горе. Закончилась интерлюдия. Послышалась знакомая мечтательная мелодия. Темный, туманный лес. Снегопад постепенно утихает, и зрители видят две дюжины девушек-лебедей. Они танцуют бурре. Трепетная и напуганная Одетта в уборе из перьев.

Они сидели так близко, что Григорий смог разглядеть дрожание пачек, которые чем-то напоминали ему белые гвоздики. Эвелина зевнула и прижалась к его плечу. Вполне возможно, что она сделала это ненамеренно. Просто у Григория широкие плечи.

Зажегся свет. Антракт. Эвелина поспешила в дамскую комнату, а он, протиснувшись между рядами кресел, пошел в буфет и купил два стакана красного вина. Попивая вино, он прислушивался к разговорам, которые велись вокруг.

Рядом с ним женщина рассказывала подруге о своей насыщенной культурной программе.

— На следующей неделе я пойду в APT и музей Хантингтона, — проводя пальцем по страницам ежедневника, говорила она. — А затем балет, балет, симфония, музей Хантингтона, симфония…

— Сегодня Одетта немного не в духе, — произнес мужской голос.

— Ты думаешь? — спросил женский голос.

— Немного не уверена в себе. Танцует хуже, чем вчера, — вздохнул мужчина. — Я уже не говорю, что маленькие лебеди топают, как стадо слонов.

«Перестаньте! — мысленно обратился к нему Григорий. — Вы слишком привередливы. Балерина танцевала просто чудесно, и маленькие лебеди выкладывались по полной».

Григорий не заметил, чтобы Одетта танцевала неуверенно. Эти люди, да и он сам, слишком избалованы. Сидя в пышном, раззолоченном зале театра, они воспринимают как должное то, что музыканты из кожи вон лезут, создавая совершенство гармонии. А этот мужчина вообще не имеет права на недовольство.

Маленькая девочка в отделанном оборками платьице, по виду китаянка, уплетала за обе щеки конфеты, которыми ее угощали светловолосые и светлокожие родители.

— Чего не сделаешь ради того, чтобы дочь полюбила балет, — поймав взгляд Григория, сказала, улыбаясь, мать девочки.

— Она здесь впервые?

— Да, — ответил отец. — Ей только четыре годика. Я не уверен, что она хоть что-нибудь понимает.

— Но я не могу больше ждать! — засмеявшись, сказала женщина. — Я мечтала об этом целых десять лет.

Григорий улыбнулся. Приятно видеть приемных родителей, наслаждающихся своим новым статусом. Эта маленькая девочка, вероятно, никогда в полной мере не сможет оценить, как ей повезло. Ее полюбили даже раньше, чем увидели. Это чувство было ему знакомо. Надежда, смешанная с тревожным ожиданием… После стольких прервавшихся беременностей он и Кристина обсуждали возможность усыновления или удочерения, но жена испугалась бюрократических проволочек, долгих лет ожидания и вероятности, что дело в конце концов закончится ничем. Григорий страстно хотел детей, но у него не хватило силы воли настоять на своем.

Долгие годы он даже в мыслях не возвращался к этой теме, пока Амелия, подруга Кристины, не завела разговор о своих близнецах, которым в прошлом году исполнилось три года.

— Почти всю свою сознательную жизнь я задавалась вопросом «Кто были мои биологические родители?». Но после рождения детей я перестала донимать себя. Я смотрю на моих детей и вижу ответ. Те черты лица, которые они унаследовали не от Рика и его родни, мои, моих родителей.

Приемные родители Григория долгие годы скрывали от него правду. Причастность к науке не лишила его мать веры в судьбу. К тому же она, как впоследствии понял Григорий, не хотела портить чудо позднего ребенка суровой правдой обстоятельств, приведших к этому. «Неприятная история, — впоследствии говорила она Григорию. — К тому же мы так мало знаем». Федор, приемный отец, всегда старался избежать ненужных осложнений. «Не мудрствуй, если жизнь тебе это позволяет».

Образ матери до сих пор стоял перед глазами Григория. Ровный пробор посередине головы. Мягкие каштановые волосы. В детстве мальчик восторгался идеальностью маминого пробора. Казалось, он олицетворяет ее терпеливость и сосредоточенность. Давно, еще до отъезда из России, маленький Григорий видел, как она расчесывает волосы перед сном. С распущенными длинными волосами мама Катя показалась ему удивительно молодой. Мальчик даже испугался: слишком уж внезапным было это превращение из зрелой женщины в юную девушку.

Жизнь оказалась щедра на неожиданности. Когда Григорию исполнилось одиннадцать лет, его отец, принимавший участие в международной научной конференции в Вене, попросил политического убежища. В это же время Катя и Григорий сбежали в Норвегию, где через пять месяцев к ним присоединился Федор.

Будучи еще подростком и живя в Норвегии, Григорий как-то услышал, как соседка по лестничной клетке, с которой ее родители подружились, с улыбкой сказала его матери:

— Главная твоя проблема в том, что ты русская и просто не умеешь быть счастливой.

Григорий запомнил эти слова, хотя и не был полностью с ними согласен. На характер его родителей, безусловно, повлияли долгая жизнь в вечном страхе и вынужденные утраты — все то, от чего они отказались, сбежав из Советского Союза: друзья, родственники, квартира, которая долгие годы была их домом, родной язык, который не вызывал трудностей в общении. Причиной их бегства, как впоследствии понял Григорий, была наука. Впрочем, он никогда по-настоящему не понимал своих приемных родителей. Два года они прожили в Норвегии, а потом переехали в Париж. Когда Григорию исполнилось шестнадцать лет, Катерина приняла предложение университета Нью-Джерси, а Федор нашел хорошую работу в местной лаборатории. Так Григорий, высокий и очень худой юноша, стал американцем — в той мере, в какой сумел им стать.