Я выхожу из лаборатории и иду в приемную к Игорю Петровичу Чулкову. Он уже заказал для меня машину, чтоб ехать на вокзал.

— Ну что, домой? — Он смотрит на меня с доброй улыбкой, и я благодарю его за помощь в моих поисках и крепко обнимаю его широкие плечи.

Он больше похож на деда, Александра Васильевича, чем на отца, этот третий Александр Вишневский. Круглолицый, темноволосый, сероглазый, рот у него мягко очерчен, а подбородок волевой. Поэтому сразу и не разберешь, что это за характер. Серьезность в нем сочетается с необычайной смешливостью. Он молчалив и сдержан на людях, начинает говорить вроде бы с осторожностью, а речь — точная, и решения, выводы уверенные, словно бы он их давно обдумал.

Как-то после его выступления на очередной конференции в Институте экспериментальной хирургии два знакомых врача высказывались так: «Он все же не очень смело выступает, этот молодой Вишневский!» А другой врач утверждал: «Этот молодой Вишневский довольно резко раскритиковал докладчика!»

Сашины руки я вижу уже много лет. Однажды Александр Александрович, младший, подарил мне шприц. В те времена я часто выступала с музыкально-литературной композицией «:Поет Эдит Пиаф». Я ездила по городам от севера до юга. Заедешь, бывало, в какую-нибудь северную глушь, а там климат для меня, москвички, непривычен, ну и сердце начинало пошаливать — такая слабость охватывала за час до концерта, что почти в обмороке лежала я у себя в номере гостиницы. Тут надо бы вспрыснуть кордиамин, а сестры под рукой нету, вот я и начала сама себе уколы делать — пришлось научиться этому. Но все же иногда случалось, что я вносила инфекцию, и тогда я срочно ехала на Серпуховку — к Вишневским. Старший был занят более серьезными делами, а младший в этих случаях всегда занимался мною. Услышав наш разговор, — а я по давней нашей дружбе называла его Сашей, — старенькая медсестра Клавдия Тимофеевна, работавшая в перевязочной, укоряла меня:

— Чего это вы, больная, к хирургу обращаетесь так неуважительно, Сашей его кличете? Он ведь у нас давно уже Александр Александрович!

Многолетний опыт этой старушки давал ей право и сделать врачу замечание, и вовремя дать дельный совет. Вишневских она обожала и, конечно, не могла потерпеть моего амикошонства.

А Саша моет руки и успокаивает ее:

— Ничего, Клавдия Тимофеевна, не волнуйтесь, Наталья Петровна знает меня с той поры, как третьеклассником еще в коротких штанишках бегал…

Пока Саша вытирает руки, я твердо заявляю:

— В последний раз, Саша! Никогда больше не возьму шприца в руки! — На что он спокойно отвечает:

— Ничего. Я вас хорошо знаю: оклемаетесь и опять приметесь за свое… Все ведь проходит, забывается.

В его словах я чувствую легкую, добродушную иронию, которая вовсе не мешает ему относиться ко мне с уважением и симпатией.

Букву «р» Саша не выговаривает, у него получается нечто между «р» и «г» — «хогошо», «пгоходит»…

— Потегпите немножко, сейчас я вас уколю, — вежливо предупреждает он перед обезболивающим уколом. Саша дышит в марлевую масочку, все движения его уверенны, серые внимательные глаза спокойны.

— Клади спиртовую салфетку, а сверху теплую мазь! — командует Клавдия Тимофеевна, поднося салфетку, потом другую, потом накладку с клеолом. — Дня через два пропишешь ей кварц?

Саша кивает головой, терпеливо снося наставления Клавдии Тимофеевны, к которой он относится с какой-то нежностью. А она, гремя спичками в кармане, выходит на лестничную площадку покурить…

С той поры минуло десять лет. И вот, будучи уже зрелым хирургом, профессором, отцом семейства, Александр Александрович, тот самый внук А. В., сидя у меня дома на диванчике под лампой, рассказывает мне об отце, и это, пожалуй, самый достоверный рассказ.

— В чем была особенность этой натуры? Если он верил в нужность какого-то дела, то вкладывал в это дело всего себя. Он одинаково любил в медицине и практику и науку. А ведь хирургия — профессия физически очень тяжелая, сочетать эти два процесса, требующие большой организованности, нелегко.

В своих научных трудах Александр Александрович выбирал темы для разработок настолько широкие, что они охватывали целый круг проблем. Почти все проблемы, выдвигаемые им, нередко встречали сопротивлением противодействие коллег, но по мере того, как его исследования оправдывали себя, они собирали все больше сторонников.

Работа всегда велась широким фронтом, с упором на центральные, ключевые вопросы, а мелочи оставались на «потом». Причем Александр Александрович запрещал повторять чьи-либо выводы или разрабатывать «чужие идеи». Он считал, что всегда достаточно новых, интересных и актуальных проблем. Так было с кибернетикой, искусственным кровообращением, электростимуляцией, использованием полимеров. Интересно, что в разработку очередной проблемы включались все отделения и лаборатории, имевшие отношение к данной теме.

Вишневский не запрещал своим сотрудникам заниматься разработкой какой-нибудь проблемы, если видел, что человек одержим идеей. Не запрещал, даже если сам не одобрял ее, поскольку считал, что разработку одной и той же проблемы можно вести разными путями.

Александр Александрович, например, долго не признавал шунтилующих операций на сердце. Он считал, что в этом случае нужно лечить весь организм в целом и никакие временные меры принципиальной роли сыграть не могут. Между прочим, отец любил делать все сам — такова была его натура…

Я тоже вспомнила эту черту и сказала:

— Знаешь, однажды я убедилась в этом, когда привела к вам в институт своего пятилетнего внука Егорушку с жалобами на боль в животе.

Пришли мы втроем вместе с его матерью. Долго ждали в приемной, где было много народу. Секретарь, Варвара Владимировна, по очереди вызывала сидящих в кабинет, потом дверь раскрылась, и вышел Александр Александрович. Он сразу же обратил внимание на Егора, тот стоял, прижавшись к матери, и смотрел на Вишневского большими круглыми черными глазами.

— Это что, твой, что ли? — спросил меня Александр Александрович. — Внук? А что с ним?

— Да вот жалуется на боль в животе.

Александр Александрович подошел к Егору, задрал ему рубашку и, прощупав его смуглый животик, сказал:

— Ну ясно: то же самое, что было у его отца, у Андрона. Пупочная грыжа. Отца зашивали, и этого зашьем…

И тут дернула меня нелегкая сказать:

— Может быть, тебе, Шура, некогда. У тебя же столько сложных операций! Может, ты поручишь Егора Арапову?

Арапов был молодой хирург, работавший в детском отделении. Надо было видеть, как рассердило Александра Александровича мое предложение.

— Что?!. Арапов?.. Ты не доверяешь мне, что ли? «Арапову поручи»!.. Может, ты думаешь, что я стар уже, руки дрожат, шов большой сделаю? Ишь ты, Арапова ей подавай! Нет уж, сам буду делать. Сыну делал и внуку буду делать. И ты тут, пожалуйста, не командуй!

Он повернулся и ушел к себе, хлопнув дверью. Невестка моя, Наташа, побледнела и дрожала от страха. Егорушка собирался было реветь. А мне отчего-то стало весело. Едва сдерживаясь от смеха, я ликовала. Дверь в кабинет снова раскрылась, и Александр Александрович с порога крикнул Наташе:

— Завтра приведешь своего мальчишку с утра и сдашь его Варваре Владимировне, она подготовит оформление… Слышишь, Варя!..

Вот что мне припомнилось. Саша слушал, улыбаясь, весело поблескивая стеклами очков.

— Узнаю темперамент отца. И случай этот помню. А шов Егору был сделан все-таки большой. Александр Александрович никогда не гнался за внешней стороной, там, где этого не требовалось. Точность и качество для него были важнее эстетики… А покричать любил. И на друзей покрикивал, правда беззлобно. А друзей у него было множество, и общение с ними доставляло ему радость. Перед друзьями он никогда не сдерживал своих эмоций, был искренним, и это делало его доступным, понятным и привлекало к нему людей.

Эмоциональный и искренний характер Александра Александровича проявлялся и в том, что он щедро делился своей радостью со всеми окружающими его в этот момент людьми, делая и их участниками своих переживаний. Причем причина радости могла быть как чисто личного, семейного характера, так и результатом удачно выполненной трудной операции, успешно окончившегося эксперимента, завершения монографии…