С той поры сколько раз представлял Макошин этого генерала Гравицкого попивающим турецкий кофе в роскошном отеле на берегах Босфора. Сидит в кругу битых генералов, своих друзей, и похваляется, как ему удалось натянуть нос большевикам. Хвалиться больше нечем, но ходит в героях: сумел сохранить большую группу офицеров. А другие генералы спасали не людей, а собственную шкуру и свое добришко…

И вот теперь Макошин отправлялся на свидание с этим самым Гравицким. Ирония судьбы…

— Я получил указание от товарища Дзержинского, — заявил Макаров Макошину при встрече. — Вот письмо полковника Мамуладзе, — и он передал толстый конверт.

— А вам приходилось встречаться с генералом Гравицким? — спросил Макошин.

— Много раз. Начальство его недолюбливало за острый язычок, дивизии уже не доверяло. Он ведь монархист больше самого Врангеля. Врангелю хотелось стать диктатором в России — не царем, а своего рода канцлером при безвольном императоре. А Гравицкий мечтал о сильном самодержце, наподобие Петра Первого. России нужна сильная власть, без этого она не станет великой державой. Керенский сразу же вызвал у него отвращение, одно время возлагал надежды на Деникина, но быстро разочаровался. Колчак и Врангель — для него просто немцы, узурпаторы власти.

— Крепкий орех.

— Человек крайностей. В нем что-то от гоголевского Ноздрева: что на уме, то и на языке. Он слыл за бузотера в генеральской среде, и, когда в сильном подпитии орал, что лучше уж большевики, сумевшие организовать разгром белых армий, чем колчаки и врангели, этому не придавали ровно никакого значения, даже контрразведка не хотела с ним связываться: мол, протрезвится — опомнится! Весь изрешечен красными пулями, грудь в иностранных орденах — кому и верить, как не Гравицкому?

Макошин эту породу людей знал: на предательство они не способны. Может накричать, грубо выставить за дверь, но доносить не станет. Впрочем, полагаться на подобный психологический настрой нельзя, всяко может быть, когда борьба не на жизнь, а на смерть не доведена до конца.

— Благородство у них опереточное, так сказать, для окружающих знатных дам, — согласился Макаров. — Пошаркав по паркету, отправляются в тюрьму истязать «взбунтовавшихся рабов». Признают только силу. Господа эти гораздо примитивнее, чем мы подчас судим…

…Они распрощались. Макошин отправился в Новороссийск. Цемесская бухта, а над ней — голый хребет Варада, из-за которого иногда выползает бора… Так как люди уже были подобраны, он не стал разыскивать Вишневского. Держал моряка про запас: а вдруг кто-нибудь из его группы выйдет из строя! Но все были живы и здоровы, готовы к выполнению задания.

А найти Вишневского было очень просто: о нем говорил весь Новороссийск. Под разными псевдонимами печатал он в газете «Красное Черноморье» очерки о гражданской войне, но все знали, кто автор. Вишневский сочинил пьесу, которая почти каждый день шла в Клубе металлистов… с восьми вечера до четырех утра! Кроме того, Вишневский был депутатом исполкома Новороссийского Совета, редактором «Странички моряка» в газете.

Мимо пьесы, сочиненной матросом, Макошин конечно же пройти не мог: время было, и он отправился в Клуб металлистов.

Макошин в свое время любил посещать театр. Шекспир, Мольер, Чехов, древнегреческие трагедии. В тех пьесах действие шло от силы три часа, с антрактами. Но Макошину еще никогда не приходилось смотреть спектакль в течение восьми часов без перерыва. Что бы это могло быть? Матрос написал пьесу, и народ валом на нее валит!

Тут, в Клубе металлистов, он впервые и увидел Всеволода Вишневского. На сцену вышел скуластый, курносый матрос в тельняшке, в расклешенных брюках, руки — в карманы, покачивается, словно шлюпка на волнах, голову вобрал в плечи. Но, как оказалось, это был не сам Вишневский, а роль, которую он исполнял. А исполнял он роль анархиста, мятежника.

Потом происходило что-то невероятное: на сцене разыгрывался недавний кронштадтский мятеж. Мятеж подавили 18 марта, а Вишневский уже успел сочинить пьесу. И что это была за пьеса! Пьеса — суд. На сцене судили мятежников. Судили страстно, взволнованно. Зал был битком набит рабочими, моряками. И в этот сценический суд постепенно втягивались зрители, подавали реплики, вскакивали с мест, грозили расправиться с мятежниками-артистами. Вокруг стоял гул, Макошин видел возбужденные лица, белые от гнева глаза, сжатые кулаки, и ему становилось как-то не по себе.

Искуснее всех играл Вишневский, автор и режиссер спектакля. В адрес персонажа пьесы, которого он исполнял, сыпались оскорбления, а он сиповатым голосом отругивался, накаляя и без того жаркую атмосферу. Постепенно и Макошин поддался странному гипнозу: с ненавистью смотрел на мятежников-артистов, чувствовал, как учащенно бьется сердце, сжимал кулаки.

«Да что же со мной творится?! В самом деле, Папанин прав, Вишневский очень пригодился бы нам!.. — подумал он. — Подлинный артист».

Из клуба вышел взвинченный. Вишневский понял что-то самое важное в борьбе. Пьеса — это суд не над обманутыми матросами, а над теми, кто их обманул: эсерами, анархистами, меньшевиками. Пьеса духовно «освежала», давала понять: борьба еще не окончена! И никто не может сказать, когда будет окончена. Почему Вишневский взял для пьесы не героическую страницу гражданской войны, скажем страницу разгрома Врангеля, а антисоветский мятеж?

Макошин долго над этим ломал голову. Даже тогда, когда поднимался на борт парохода, отплывающего к берегам Турции.

Отплытие состоялось только через пять дней. В трюмы гигантского «Решид-паши» грузили бочки и ящики. Несмотря на неопределенность отношений между Советским государством и Константинополем, торговля между ними не прекращалась. И тут не было ничего странного: ведь с Советской Россией торговала и Англия, войска которой оккупировали Константинополь. Торговля есть торговля. В Константинополе находилась торговая миссия Русско-украинского Центросоюза, сотни две совслужащих. Советские грузы на турецких пароходах обычно сопровождали сотрудники Центросоюза.

Макошина и его товарищей разместили в каютах. Капитан парохода Абдул-бей, мрачный турок, был строго официален. Он не задал Макошину ни одного вопроса. Он отвечал за рейс — и только. За сохранность грузов несли ответственность полицейские, прикомандированные к «Решид-паше». Они вели также и политический надзор, следили за тем, чтобы на пароход не проникали посторонние.

Но вот море улеглось. «Решид-паша» отдал концы и снялся с якоря. Макошин вышел на верхнюю палубу. Ярко светило весеннее солнце. Хребет Варада сделался словно бы выше, величественнее, его лысина сияла нежным светом. А на юге и юго-западе по-прежнему тяжело лежали грозовые хмары. Черный полог свешивался с неба до самой воды, и в эту кромешную тьму держал курс «Решид-паша». До Константинополя почти восемьсот пятьдесят километров. Пространство, заселенное иностранными судами и греческими военными кораблями, которые охотятся за турецкими пароходами и фелюгами. «Решид-паше» запрещено заходить в другие турецкие порты, в такие, скажем, как Трапезунд или Самсун, где распоряжаются власти Мустафы Кемаля. Даже в случае крупной аварии пароход не должен подходить к тем, враждебным султану, берегам.

Как медленно ползет старый-престарый «Решид-паша»! Что за судно идет ему наперерез? Ничего страшного: просто маршруты двух пароходов пересеклись.

Макошин почувствовал, как за его спиной кто-то остановился. Это был турецкий полицейский.

— Хорошая погода, не правда ли? — спросил на русском без малейшего акцента. Щурился от слепящего солнца, иронически улыбался.

— Вы прекрасно говорите по-русски, — отозвался лениво Макошин.

— Еще бы! Я воевал против большевиков на Каспии в восемнадцатом. В составе муссаватистского флота. Попал к вам, большевикам, в плен, бежал. Устроился в полицию. Поручили наблюдать за такими, как ты, из Центросоюза.