— Так где же мы с вами встречались? — спросил он безразличным голосом. Как ему удалось пройти мимо швейцаров и вестибюльных церберов? Обычно таких не подпускали даже близко к гостинице.

— Я был тогда в бинтах. Вы вряд ли могли запомнить и мою фамилию. Макошин. Разрывная пуля, контузия. Списали вчистую. Вы мне нацепили Георгия. Сказали: будет трудно — разыщи.

Гравицкий досадливо поморщился: сколько он нацепил Георгиевских крестов. Разве всех упомнишь?..

Он не предложил Макошину сесть, и тот стоял, нависая над генералом. Генерал начинал терять терпение.

— Так чего же вы хотите, любезный? Денежной помощи? Французы нам отказали. Предлагают вступать во французский иностранный легион.

— Вы тоже решили вступить в иностранный легион?

— С какой стати? Гнить в ямах Туниса или Киликии? Увольте… Да и вам не советую. Во французском иностранном легионе с русскими офицерами и солдатами обращаются как с каторжниками, за отказ служить заставляют работать на свинцовых рудниках. Французишки, дрянь… Мы опустились, утратили чувство собственного достоинства и чувство реальности. Воевали за Россию, а оказалось — за интересы Англии и Франции. Теперь казакам предлагают собачью службу в Африке или на Ближнем Востоке. Лучшие уже на кофейных плантациях Бразилии!.. Нас надули‑с, молодой человек… Показали кукиш: мол, выпутывайтесь как знаете. Валюты не дадим!

Не дождавшись приглашения, Макошин опустился в кресло, но генерал этого не заметил или сделал вид, что не заметил.

— А если вернуться домой, в Россию?..

Генерал тяжело засопел, нервно потер подбородок.

— Кому мы там нужны? Да и на какие шиши ехать? Меня первого же вздернут на самой паршивой осине. Как изменника Родины.

Генерал побледнел, скрипнул зубами.

— А ведь я не изменял ей, не изменял!.. Я не эмигрант, а беженец… — вдруг истерически закричал он и разрыдался.

— Выслушайте меня внимательно, Юрий Александрович, — сказал Макошин глухо, — я не тот, за кого себя выдаю. Вернее, я тот самый Макошин, которого вы награждали Георгием. Это тогда. Нынче я — член Реввоенсовета Второй Конной армии Макошин. Наступал на Ялту против вашей дивизии. Я прибыл сюда от Дзержинского и Фрунзе с чрезвычайным правительственным заданием… Помогите мне. Помогите всем, кто раскаялся… Полная амнистия… Даже если бы генерал Слащов надумал вернуться… Повинную голову меч не сечет.

Гравицкий был ошарашен словами Макошина: пружинно поднялся с дивана, глядел на Константина выпученными глазами и, задыхаясь, рванул ворот кителя. Наконец успокоился, сел на диван и уже деловым голосом спросил:

— Почему я должен вам верить, не знаю, как величать вас, молодой человек?.. Может быть, вы провокатор, подосланный Кутеповым?

— Называйте меня Константином Алексеевичем. Или просто Костей. Как вам удобнее. Конечно же я прибыл не с пустыми руками: есть документы с советским гербом и печатями, есть гарантии Советского правительства лично вам и другим генералам и офицерам. И казакам и солдатам, разумеется. Вот письмо полковника Мамуладзе…

Генерал разжег погасшую трубку, нервно затянулся дымом.

— А как мы выберемся отсюда? На каком транспорте, если вдруг генерал Слащов согласится поднять свой четырехтысячный корпус, дислоцирующийся на Лемносе? Вы над этим не задумывались?

— Все предусмотрено. Пароход зафрахтован.

— Ну, в таком случае едем на Лемнос к генералу Слащову… — с горячностью произнес Гравицкий. — Я сам поговорю с ним… Он ненавидит Врангеля, Врангель ненавидит его. Все мы — скорпионы в банке. Белое движение — это клубок скорпионов в банке. Нет, нет, не пауков, не змей, а именно — скорпионов. Нам стыдно от своего безволия, своей слабости.

Он возбуждался все больше, беспокойно двигался под взглядом Макошина, нервно разглаживал курчавящиеся бакенбарды, выкатывал голубые глаза, стучал трубкой о мраморный столик.

Макошин заколебался: дело принимало совсем не тот оборот, какого следовало ожидать. Вот так — прямо на Лемнос, с визитом к вешателю Слащову. Поднимай, Слащов, свой корпус — и на пароход. Поедешь в Красную Россию, где тебя хорошо помнят за содеянные злодеяния в Николаеве и Крыму.

Очень уж легко сдался генерал Гравицкий. Такая податливость прямо-таки наводит на подозрения. Конечно же выдать Врангелю посланца Дзержинского и Фрунзе — значит получить повышение в звании и в должности. Поступок Гравицкого даже предательством назвать будет нельзя: его дивизию расколошматили, а самого вышвырнули вон за пределы России, и он считает себя вправе отомстить за все. Неужели расчет оказался неправильным?..

Гравицкий вдруг словно бы угас, сделался суетливым, заглянувшему на звонок коридорному приказал принести коньяк, кофе, фруктов. И помидор. Недозрелых помидор, какими торговали на лотках. Гравицкий обожал помидоры.

Только теперь Макошин сообразил, что их разговор могли подслушивать: чего не учел, того не учел. Дырявая шляпа — вот ты кто, Макошин! Обрадовался, сразу все выложил… Чекист, называется…

И вдруг, без всякого перехода, словно смущаясь и от этого спеша, Гравицкий заговорил о несчастной жизни эмигрантов, о тяжелых условиях на Лемносе.

— Там много офицеров. Из тех, кто до войны играл в теннис, гольф или бридж, катался верхом, танцевал и считал себя аристократом или на три четвертых аристократом. Каждый из них с умилением вспоминает, как в последнее воскресенье масленой недели — в канун чистого понедельника — обжирался блинами и участвовал в маскараде, изображая какого-нибудь дона Родриго, и курил конечно же только «Масаксуди». Их учили хорошим манерам, языкам. Сейчас дуются в карты, проигрывая все, что только можно проиграть. Остаются без подштанников. Психические расстройства, поножовщина, даже на дуэль вызывают друг друга. Грабеж греческого населения, убийства, насилуют женщин. Дезертирство носит эпидемический характер. Там от одного северного ветра можно спятить. Что-то вроде марсельского мистраля.

Он себя вел как-то странно, бормотал, словно бы не замечая присутствия Макошина:

«Уж в своем ли уме?» — невольно подумал Макошин, ему стало не по себе. Будто угадав его мысли, Гравицкий сказал с улыбкой:

— От вашего признания и предложения какой-то ералаш в голове. Этакое эйфорийное состояние. И в то же время задаюсь вопросом: почему он явился именно ко мне? Кто наслал вас? Значит, есть тут, под боком, кто-то, знающий меня лучше, чем я себя! Очень мило.

Макошин ничего не ответил. Глаза его неотрывно следили за генералом.

Они пили кофе из крошечных серебряных чашек, коньяк, закусывали незрелыми помидорами, неизвестно когда и где успевшими вырасти: возможно, их привозили из южных провинций бывшей Оттоманской империи. В окно, задергивающееся серыми бархатными портьерами, виднелись еще оголенные миндальные деревья, сквер с прошлогодними клумбами. Макошин реагировал на каждый шорох за дверью, хоть и старался не подавать вида, дышал ровно, как дышат во сне. История, в которую он так легко впутался, нравилась ему все меньше и меньше. Значит, информация о Гравицком оказалась не совсем доброкачественной.

Генерал бросил взгляд на часы-браслет.

— До вечера вам лучше не выходить из номера. Вы не имеете права рисковать.

— Но кому нужен увечный воин? — с легким смешком отозвался Константин.

— Все так. Дело, видите ли, в том, что в Константинополе свирепствует жандармерия государств, оккупировавших город. Она часто устраивает облавы на русских беженцев — будь то солдаты или штатские люди, — схваченных сразу же отправляют в беженский лагерь для выяснения обстоятельств. Они не знают русского языка, а потому никакие документы не помогут. Лучше уж переоделись бы в офицерскую форму. Поручиков и штабс-капитанов здесь как нерезаных собак. Можете прилечь, а я тем временем раздобуду вам одежду и золотые погоны.

— Обойдусь. Владею английским и французским. Я буду сопровождать вас. Кто посмеет задержать лицо, сопровождающее генерала?