«Хватит на сегодня», — сказал я и, сняв синий замасленный халат, пошел к чугунной раковине мыть руки.

Комковатая сода и вонючее жидкое мыло.

Алан укладывал инструменты, хоть они и так уже были на месте — молоток лег в ящик последним, — перебирал, осматривал, устраивал на ночь и убаюкивать, наверное, начал бы, но вдруг, словно вспомнив что-то, окликнул меня, а я, вытирая руки мокрым, грязным полотенцем, отозвался, недовольный:

«Ну?» — буркнул, не оборачиваясь.

«Неудобно, конечно, просить тебя, — услышал, — но…»

«Давай без церемоний».

«Понимаешь, — сказал он, — я договорился в институте, хочу сдать кое-что досрочно, а такие дела, сам знаешь, легче делать днем, когда преподаватели на месте. Вот я и подумал, не перейти ли нам с тобой в вечернюю смену, если ты не против, конечно? И если начальство твое согласится. Мое-то пойдет мне навстречу»…

«Ну, что ж, — сказал я, — поговорю попробую, — и, глядя на растерзанное, раскуроченное 386-е, — по вечерам нам хоть мешать никто не будет».

На следующий день я получил повестку и не без удовольствия — вот вам и пивной котел! — предъявил ее З. В.

«Может, стоит обратиться в военкомат? — спросил он, поморщившись. — Попросить, чтобы вам дали отсрочку?»

«Нет, — сказал я, — буду приходить после занятий. Хочу пожить в две смены».

«М-да, — протянул он с сомнением, — мне бы ваш оптимизм».

Но разговор с З. В. произошел позже, а тогда я спросил Алана:

«Зачем тебе это нужно?»

«Как зачем? — удивился он. — Хочу окончить институт за пять лет, вместо шести».

«Да я не о том… Ну, закончишь ты его, и что?»

«Перейду к вам, в конструкторский».

«И будешь получать в полтора-два раза меньше, чем теперь».

«А ты? — обиделся он вдруг. — Почему не идешь в слесаря? Работать умеешь, доказал, на четвертый разряд вытянешь, а там и на пятый — вот тебе и в полтора-два раза больше? Давай, слесарей у нас не хватает!»

«Нет, — покачал я головой, — если уж закладывать такие виражи, то лучше мне в деревню вернуться, к земле».

(Ах, неправда, нет, не тянет меня к земле, да и не тянуло никогда.)

«То-то же!» — усмехнулся Алан.

Но разговор этот произошел раньше, а сейчас он говорит:

— Слушай, — и повторяет: — Слушай!

386-е гудит, работая, и я смотрю на него, и одно из моих Я ищет, волнуясь, собственные черты в железном облике своего дитяти; второе прислушивается к голосу его — еще один звук для всеобщей песни, слагаемой во времени, еще одно слово; третье добродушно подтрунивает над первыми двумя — не такое уж дитятко, не такое уж слово и не такая уж песня; четвертое страдает, разочарованное, видя в творении своем лишь недостатки — то можно было сделать лучше и это; пятое присматривает за ними, примиряет и успокаивает, пытаясь удержать их в рамках приличий, сохранить хоть какую-то видимость гармонии. Каждое из этих дробных Я делится, в свою очередь, на несколько подвидов, тоже достаточно самостоятельных, и есть еще шестое и седьмое Я, и так далее, которые думают сейчас вполмысли о другом и по другому поводу переживают втихомолку, и, наконец, последнее — или первое? — мое Я, футляр для остальных и орудие действия, стоит, перешагнув порог, у двери и улыбается неопределенно.

— Ты чего? — спрашивает Алан. — Опять с Габо трепался?

— А что, — отвечаю, улыбаясь, — заметно?

Он встает из-за стола, подходит к 386-му, выключает, обесточивает его и в наступившей тишине произносит похоронным тоном:

— Пропадает парень.

— В каком смысле? — удивляюсь.

— Слепой, что ли, сам не видишь?! — взрывается он вдруг. — Как прекрасен этот мир! — запевает, передразнивая Габо. — Как воробей чирикает, как воробей! Здоровый, красивый, бабы за ним бегают, вот он и радуется, дурак, думает, что так будет вечно! А молодость пройдет, что тогда? Что он запоет?!

— То же самое, — посмеиваюсь, — Как прекрасен этот мир, — насвистываю. — Может, это и есть высший дар, — размышляю вслух, — жить и радоваться самой жизни?

— Вредная философия! — протестует Алан. — Для насекомых!

— Не уверен.

— Ты как по-писаному говоришь, — обижается он, — а я о живом человеке!

— Да и я вроде бы не о мертвом.

— Он же способный! — напирает Алан. — Ему учиться нужно! Цель ему в жизни нужна!

— А навести его на эту цель должен я? — усмехаюсь, догадываясь. — Этого ты хочешь?

— Теперь уже ничего не хочу! — отмахивается он. — Извини, но ты пустой человек, — и, подумав, — не такой, как Габо, но тоже пустой.

ХАРАКТЕРИСТИКА. (Дана для личного пользования.)

Тут бы мне сказать что-нибудь, отшутиться, но Алан резко нажимает кнопку, включает 386-е, и оно — третье действующее лицо — отвлекает меня, загудев, и надо бы подойти, выключить его и ответить, но я улавливаю в гуле какой-то посторонний звук, едва различимый, то ли стоп, то ли скрежет, и, не трогаясь с места, пытаюсь определить его источник, и слышу сквозь гул укоризненный голос Алана:

— Твое слово он бы не оставил без внимания, только тебе это безразлично.

Мне хочется подъярить его, сказать, например: «Чего ты пристал? Какое мне дело до этого?!» и, посмеиваясь про себя, я представляю, как он взбеленится, оскорбленный, и понимаю в то же время, что и он прав отчасти, и форма моих отношений с Габо, если отбросить темные силы подсознания, есть ни что иное, как

СЛОВЕСНЫЙ АТТРАКЦИОН,

и белая овечка, присутствуй она на нем, заплакала бы от изумления, а я смеюсь, и не сквозь слезы, и мне нечего сказать в свое оправдание, разве что покаяться в собственном легкомыслии: «Ах, мы с твоим Габо два сапога пара, — и улыбнуться, — только он лучше, он сапог поновее:

Снова я опаздываю. Алан кивает на 386-е, как бы отрешаясь от постороннего и приглашая приступить к делу. Работа есть работа.

— Слушай! — требует он.

Когда явные дефекты были устранены, и мы запустили 386-е, и оно загудело, очнувшись, цеховое начальство в полном составе явилось к нам с поздравлениями. Но, ушлые ребята, они и тут остались верны себе и, пожимая мне руку, не моему успеху радовались, а своему собственному:

«Слава богу! План теперь в кармане!»

«Будет, — усмехнулся я, — будет вам премия».

«Разве мы о деньгах? — посуровел один из мастеров. — Мы о производстве».

«О производстве раньше надо было думать. Когда брак гнали».

Теперь я был хозяином положения.

Когда явные дефекты были устранены, полезли скрытые, и, принимая на переделку очередной узел или деталь, цеховые не улыбались уже, а только вздыхали: у них и без того дел хватало, и они не прочь были сдать изделие, как оно есть, но помня свою вину, не осмеливались сказать это вслух, лишь головами покачивали, коря меня за излишнюю щепетильность. Мы с Аланом в азарте бесконечной погони за совершенством не пропускали ни одной мелочи, и это могло длиться вечность, и З. В., хмуро наблюдая за нашей деятельностью, молчал пока, не зная, радоваться ли благополучному исходу или огорчаться тому, что я опять вышел сухим из воды, и наконец, соединив то и другое воедино, он вывел формулу, стреножившую нас, и произнес впервые:

СРОК.

«О сроках пусть думают в цеху, — ответил я не без намека, — пусть прибирает тот, кто пачкает».

«Это касается не только цеха, но и всего предприятия в целом. Мы берем на себя определенные обязательства перед заказчиком и должны их выполнять».

З. В. был прав, как всегда.

— Ну? — спрашивает Алан, и, давая понять, что помнит о Габо: — Усек?

Прислушиваясь к гулу 386-го, я уже выделил фальшивый звук как целое и определил его источник, но и Алан определил, догадываюсь, определил и теперь экзаменует — ну, что вы скажете, школяр? А вот что:

— Червячный редуктор, — отвечаю. — Сб. 04—06—11.

Ни слова не говоря, он подходит к столу, роется в чертежах и, найдя, удивляется искренне:

— Точно! Сб. 04—06—11. Ну, и память же у тебя!

— Перекошен вал, — усмехаюсь.

— Согласен, — кивает он.

Берет ключи и, остановив 386-е, открывает дверку и лезет в чрево его. Пытаюсь просунуться рядом, но он отстраняет меня: