— Из Шалашей.

— У кого там купил? Разрешение есть?

— Не покупал я, не моя картошка. Наш плодоовощторг у колхоза купил.

— У колхоза? — удивился Пастухов. — А ну, покажи накладную.

Водитель показал ему накладную и свой путевой лист.

И когда машина с картошкой ушла, покачав бортами на повороте в Теплогорск, Пастухов еще постоял, провожая ее взглядом. «Что делается? Что делается у нас в районе?!» — только и мог подумать он, заспешив к «Волге».

Уфимцев нисколько не сомневался, что именно Векшин спровоцировал шалашовских колхозниц. До сих пор он еще надеялся, что сама жизнь заставит Векшина одуматься, понять ошибочность своих поступков. Но теперь, когда на карту ставилась судьба колхоза, он не мог больше мириться с поведением своего заместителя.

Отпустив агронома и бригадиров, он, постучав в стенку, вызвал к себе Стенникову.

Анна Ивановна вошла, остановилась возле дверей; по ее нетерпению чувствовалось, что оторвалась она от срочной работы.

— Садитесь, Анна Ивановна. Есть разговор.

Стенникова поспешно подошла к столу, села на краешек стула.

— Только покороче, Георгий Арсентьевич, — попросила она. — Готовлюсь в банк, хочется успеть до закрытия.

— Разговор пойдет о Векшине... Коммунисте Векшине, — начал Уфимцев в каком-то чуждом ему официальном тоне и сам удивился: зачем он так говорит с Анной Ивановной, но ничего уже поделать с собой не мог — так возмутил его поступок Векшина. — Вам не кажется, что давно следовало поговорить об этом человеке? И не только вот так, с глазу на глаз, а на партийном собрании?

— Он что-нибудь натворил? — спросила Стенникова. — Может, противозаконная сделка?

— При чем тут сделка? — рассердился Уфимцев. — Сделки — дело хозяйственное, тут я сам разберусь. Речь идет о партийном лице коммуниста, о его поведении.

— Нельзя ли пояснее, Георгий Арсентьевич.

— А вы забыли, как он вел себя на собрании колхозников, как агитировал их не сдавать хлеб государству?

— Помню, конечно, — ответила она. — Но и вы, наверное, не забыли, что против вашего предложения выступал не один Векшин... Знаю, вы скажете, Векшин — коммунист, заместитель председателя колхоза, к нему должны быть другие требования. Я с этим согласна, но... Говорила я с ним, хотя наперед знала: разговор будет бесполезным, Векшина не переубедить, он живет старыми понятиями и никак не может понять своих заблуждений.

— А мне кажется, он не заблуждается, а сознательно ведет дело к тому, чтобы развалить колхоз. По-моему, Векшин — враг нашего колхоза, враг, с которым следует поступить так же, как с его тестем Самоваровым в тридцатом году.

— Ну, это вы хватили чересчур!.. Извините, Георгий Арсентьевич, не мне вас учить, но нельзя же во враги колхозов записывать всех, кто почему-либо не согласен с руководителем.

Уфимцев помрачнел: Анна Ивановна в какой-то мере права, он действительно сгустил краски, но, помня о Векшине, о его поступках, не мог с ней согласиться.

— Значит, вы считаете, что действия Векшина не подлежат ни осуждению, ни наказанию?

Стенникова чиркнула спичкой, зажгла сигаретку.

— Почему не подлежат? Колхозники поддержали наше предложение, а не Векшина, разве это не является коллективным осуждением его? И даже наказанием... Векшин — человек отсталый, малограмотный, видимо, нам не следует дальше рекомендовать его на руководящую работу.

— А письмо в Москву? Сбор под ним подписей среди колхозников? Это как назвать: отсталостью Векшина, его малограмотностью или этому есть другое название?

— Слышала о письме, — ответила Стенникова. — Вы его читали?

— Нет, разумеется.

— И я не читала. Что же прежде времени о письме говорить? Вот когда окажется, что Векшин наклеветал, тогда и обсуждать будем. А писать в высшие инстанции — право каждого гражданина.

Уфимцев всегда относился с уважением к Анне Ивановне, но тут она, по его мнению, была не права. Может, не знала всего, что он знал о Векшине? Он встал, заходил по кабинету. Анна Ивановна с тревогой следила за ним.

Успокоившись, Уфимцев вновь сел, навалился грудью на стол.

— Должен вам сообщить, товарищ секретарь, что благодаря нашему попустительству Векшин пошел уже на прямую провокацию.

И он рассказал ей о событиях в Шалашах, не преминув упомянуть, что и в Больших Полянах ходят слухи, пущенные Векшиным, будто в колхозе нет больше хлеба на трудодни.

— То, что вы рассказали, это уже серьезно, — сказала Анна Ивановна, выслушав его. — Но прежде следует проверить... Если подтвердится, будем обсуждать.

Когда Стенникова ушла, Уфимцев еще посидел, думая о состоявшемся разговоре. Он не был им доволен, хотя не мог обвинить Анну Ивановну в непоследовательности или нелогичности суждений. Он считал, проверка поведения Векшина — излишняя трата времени. Подлость его поступков была ясна и без проверки.

Уже зарозовели высокие скворечницы и радиомачты от встававшего в степи солнца, когда Уфимцев выкатил свой мотоцикл, собравшись ехать в Шалаши. Утро выдалось прохладное, с обильной росой на крышах, на придорожной траве. Небо над селом сияло голубизной, а за Санарой еще синело, падало в черную пахоту.

Он мчался по ожившей улице, здоровался с колхозниками. Вначале обогнал мужиков, шедших на ток; они расступились перед его мотоциклом. Потом догнал женщин огородного звена, сидевших на трех подводах, объехал их стороной, чтобы не пугать лошадей. Дашка что-то крикнула ему, но он не расслышал. Встретилась грузовая машина с молочными бидонами, продавщица Нюрка Севастьянова в плюшевой жакетке, директор школы, высоко поднявший почерневшую соломенную шляпу в знак приветствия.

На выезде из села неожиданно увидел мать. Она шла от настежь распахнутых ворот поскотины, опираясь на длинный бадог, — видимо, отгоняла телят в поле. Он сразу узнал ее грузную фигуру. Была она в серой кофте и коричневой, подоткнутой, в поясе юбке, из-под которой выглядывала другая — синяя, с оборками; белый платок, завязанный узлом под подбородком, молодил ее одутловатое лицо.

Узнав мчащегося на мотоцикле сына, она стала, вытянула бадог, перегородив дорогу. Уфимцев не хотел этой встречи, но деваться было некуда. Притормозив, он остановился.

— Здравствуй, мама.

Он не мог не заметить, как сердито сузились ее глаза, как недовольно она посмотрела на него.

— Здравствуй, здравствуй, сынок... Что же это получается, Егор...

— Знаешь что, мама, — перебил ее Уфимцев. — Я догадываюсь, о чем ты хочешь сказать. И все, что ни скажешь, будет правильно, я наперед с этим согласен. Но мне сейчас некогда, люди ждут. Давай в другой раз.

Он добавил газу, повернув ручку. Мотоцикл взревел, задрожав, окутываясь дымом.

— Ну! — только и сказала, зло выдохнув, Евдокия Ивановна и постучала батогом о землю. — Погоди, доберусь я до тебя!

— На обратном пути! — крикнул Уфимцев, срываясь с места.

Он знал, о чем она будет говорить. Конечно, об Ане. Станет упрекать, стыдить, что опозорил род Уфимцевых, может, даже поплачет. Но к чему все это? Что толку от ее слез? Того, что случилось, слезами не поправишь...

Ехать было тяжело, мешали комья засохшей земли, оставленные плугами на дороге при переезде тракторов с одного поля на другое. Уфимцев петлял между ними, притормаживал, трясясь в седле.

Неожиданно мотоцикл заглох. Он сошел с него, вывел на чистое от комьев место, покачал, чтобы взболтать смесь в баке, стал заводить. Но сколько ни бил ногой, мотор, всхлипывая, смачно сосал смесь, но не давал вспышки.

Он посмотрел вдоль дороги в ту и другую сторону, дорога была пустынна. Ничего не оставалось, как бросить здесь эту трещотку и вернуться в село, — он отъехал не больше трех километров.

Невдалеке от овражка находился ток. Он повел туда мотоцикл.

Там, где еще не так давно стучали веялки, гудели машины, перекликались человеческие голоса, теперь царило запустенье. Под желтой крышей возились воробьи, обосновавшиеся тут на зиму. Уфимцев послушал их трескотню, отрешенно вздохнул, огорчаясь своей неудаче, прислонил мотоцикл к столбу, снял защитные очки, сунул их в карман и пошел быстрыми шагами в село.