Вызвал огорчение Уфимцева Гурьян Юшков, бригадир шалашовской бригады. Маленький, щупленький, он сидел в углу, нахохлившись, белея высоким незагоревшим лбом. За все время заседания Юшков не сказал ни слова, но когда стали голосовать, поднял руку против.

Почему-то никто особенно не удивился этому, кроме Попова.

— До Гурьяна Терентьевича такие вещи, видимо, не враз доходят, — сказал он ядовито, — требуется некоторое время.

— Помолчи, Алеша, — сказала Стенникова, встревоженно наблюдая за Юшковым.

Тот поднялся, вытянул из-за пояса кепку, встряхнул ее, глубоко натянул на голову и, мельком взглянув на Попова, вышел из комнаты.

Уфимцев следил за ним, пока он шел к двери. «Надо побывать у него, поговорить по душам... Умный же человек, что с ним стряслось?»

Гурьян Юшков был хорошим бригадиром — беспокойным, хозяйственным. Уфимцев не помнит случая, чтобы застал Гурьяна дома. Он больше видел его сидящим, сгорбившим спину: летом — в стареньком дребезжащем ходке, зимой — в розвальнях, набитых соломой, погонявшим вожжой неторопливого пегого мерина. Все в колхозе настолько привыкли к молчаливому Гурьяну и его Пегашке, что с трудом верили, будто и он когда-то уходил с семьей из колхоза.

Все дни после заседания правления Уфимцев не раз думал о Гурьяне Юшкове, но попасть в Шалаши не удавалось — что-нибудь да отвлекало. «Завтра обязательно съезжу, хоть камни с неба», — решил он наконец.

Было это под вечер, когда он — потный, уставший — возвращался домой с дальних покосов. Впереди поблескивала Санара, по ее пойме среди невысоких кустарников стояли частые стога. Дали уже посерели, покрывались дымкой, а в пойме был еще день — тихий, нежаркий, со стрекочущими кузнечиками в колкой траве. Что-то успокаивающее было в этих светлых лугах со стогами, в притихших кустарниках, в мягких излучинах реки. Хотелось остановить мотоцикл на берегу, влезть в воду, накупаться до озноба, а потом лечь у стожка, вдыхать запах сена, смотреть, как меркнут краски в полях, как синеет небо, слушать, как скрипят в лугах коростели.

Уфимцев съехал с дороги, подвернул к берегу и тут увидел на той стороне колхозное стадо. Коровы медленно шли по выгону, пощипывая траву. Где-то с ними должны быть два пастуха, его племянники — Сергей и Вася, сыновья Максима. Уфимцев поискал их глазами, но не нашел. Он вспомнил, что давно не был в летнем лагере фермы, и решил заехать.

Каждый раз, попадая на ферму, он испытывал чувство неловкости. Не потому, что считал себя в долгу перед животноводами колхоза. Причина была другая: заведовала фермой Аграфена Васькова, или, как ее звали раньше, Груня Позднина, его бывшая любовь.

Три года, пока он служил в армии, Груня ждала его, писала частые письма. И он отвечал, обещал: вернусь — поженимся.

Но что-то случилось с солдатом, может, время отодвинуло образ любимой девушки, может, повидав города, другие земли, сам солдат стал смотреть на жизнь иначе. Во всяком случае, встреча с Груней после демобилизации не вызвала у Егора прежней радости, хотя Груня была теперь не угловатой девчонкой, а красивой, рослой девушкой с румянцем во всю щеку. И ласкала она Егора, и целовала, и прижималась к нему уже без прежней застенчивости, как к будущему мужу, а он отвечал на ее ласки неохотно, тяготясь ими.

Он и месяца не прожил дома, уехал в райцентр, и они перестали встречаться. Председатель колхоза Трофим Михайлович Позднин не очень баловал дочь, не выделял ее перед другими колхозницами, одинаково требовал работу. А работа доярки известная: с раннего утра до позднего вечера на ферме, — коров не бросишь, не убежишь, тем более в райцентр за шестьдесят километров.

И Егор опять стал получать письма от Груни. В них уже звучала тревога. Груня добивалась ответа, когда он возьмет ее к себе. Егор тянул, отписывался, что не устроился еще с жильем, а потом перестал отвечать: встретил Аню, свою будущую жену, и понял, что только теперь полюбил по-настоящему. И все, что было у него с Груней, казалось ему тогда ошибкой молодости, оставшейся на память о деревенских годах жизни.

Когда Егор женился. Груня ничем не выдала себя, просто перестала слать письма. И долго не выходила замуж — в колхозе женихов было негусто. Это обстоятельство тревожило Егора, он считал себя виноватым перед Груней в том, что обманул ее ожидания, что из-за него она останется в старых девах.

И облегченно вздохнул, когда узнал, что Груня, наконец, вышла замуж за Мишку Васькова, счетовода колхоза.

Егор знал Мишку, тот был старше его всего на год. Рос Мишка худым и нескладным, носил очки и ничем другим не выделялся среди ребят, ничего такого, что могло врезаться в память, Егор за ним не знал, кроме одного случая, когда Мишку избили одноклассники. Произошло это, кажется, в шестом классе, но за что его били — Егор уже не помнил. Помнил только школьный двор, солнечный зимний день, разбегавшихся ребят и Мишку, приткнувшегося к ограде: из носа его на белый снег, рядом с брошенной сумкой, капала кровь.

Все эти годы, после отъезда из Больших Полян, Егор не встречал Груню, и она уходила все дальше и дальше из его жизни. В редкие наезды к матери он слышал о ней, но его уже не волновало упоминание ее имени. А три года жизни в областном центре, пока учился в партийной школе, и вовсе вычеркнули ее из памяти.

Вспомнил он о Груне тогда, когда, вернувшись в район, на одном из совещаний встретился с ее мужем, Михаилом Васьковым, работавшим теперь агентом райфо по Репьевскому сельсовету, куда входил и колхоз «Большие Поляны». Егор обрадовался земляку, хотел поговорить, но Васьков смотрел на него таким волком, что разговора не получилось. «Оказывается, ревнует жену ко мне, дурак!» — догадался Егор. Конечно, все в селе знали о прошлых отношениях Груни и Егора. Знал об этом и Васьков, но ревновать жену к ее прошлому — это, по мнению Егора, было просто глупо. Он был уверен, что и Груня давно позабыла его, — прошло десять лет с их последней встречи. За это время так много воды утекло в Санаре, что стоило ли искать тот омуток, где они купались в юности.

И когда ему предложили поехать председателем колхоза «Большие Поляны», он мысленно представил себе встречу с Груней. Встреча эта виделась смутно, и сама Груня представлялась потускневшей, постаревшей.

Но вот в первый же день ему пришлось столкнуться с ней. И все оказалось не так, как он предполагал.

Еще накануне, во время собрания в колхозном клубе, когда его избирали председателем, он увидел Груню. Она сидела в третьем ряду рядом с тетей Соней, давнишней дояркой. Егор сразу узнал Груню — похоже, она нисколько не изменилась со времени их последних встреч.

Что-то затеснилось у Егора в груди, против воли он вспомнил тот день, когда расставался с Груней, вспомнил ее счастливые глаза, доверчивую улыбку и неожиданно для себя покраснел. Он старался не смотреть на Груню, но все время, пока шло собрание, чувствовал ее взгляд, и от этого ему становилось неловко, словно сидел он голышом, как рекрут перед призывной комиссией.

На второй день, придя на ферму, он встретил ее в комнате доярок. Поздоровавшись с доярками, пошутив с ними, он лишь тогда подошел к Груне.

Неестественно громко смеялась шуткам Уфимцева Груня. Он осторожно пожал ей руку и вдруг на ее веселом лице увидел страдающие глаза. Они так не подходили к ее полным щекам, смеющемуся рту, что ему стало жутко. Он невольно оглянулся на доярок, не видит ли кто из них несоответствия, которое обнаружил он.

И после, бывая на ферме, видя тоску в глазах Груни, он испытывал чувство непрощенной вины за собой и страдал от этого. Потому вот и старался заезжать пореже, встречаться с ней лишь при людях.

Переехав вброд уже потемневшую реку, Уфимцев свернул с дороги и вскоре был на месте.

Вечерние тени от кустов пересекали поляну, доходили до стола, за которым сидели доярки, дожидаясь дойки. Они молча следили, как Уфимцев подъезжал, как останавливал фыркнувший мотоцикл.