Фишкина мама дает им на дорогу по конфетке и по печенинке. Дома у Лидки они зажигают керосиновую лампу, забираются под тулуп на кровать и рассказывают всякие страшные истории, в которые сами же верят и пугаются. Потом является Колька, ведь ему все равно где спать!

— А я что-то нашел! — хвалится Колька.

— Клад? — спрашивает Лидка. — Где, а?

— Во! — Колька вынул руку из кармана штанов, подсел к ним на кровать. На его ладошке лежал темный от старости крестик.

— Ой, золотой! — ахнула Лидка. — Где нашел?

— В огороде... Это тебе — бери, — расщедрился Колька.

— Так он ведь золотой... А не жалко?

— Нет.

— Спасибо. — Лидка покраснела и вытащила из-под себя фуфайку. — Вот ложись на печку...

Пришла Палаша:

— Мир дому сему! Эк вас много как! А я иду, думаю, дай-ка загляну... Вот вам жмых — погрызите... Палаша дает им кусок подсолнечного жмыха и взбирается к Кольке на печку. — Ну-ка, кавалер, подвинься... Я чё-то забоялась дома одна. Минька к деду удрал — где-то рыбалят. Мать не пришла?

— Не-е, — вздыхает Лидка. — Может, еще и придет.

— Да уж не пришла, так не придет. Оттуда-т не скоро убежишь... Это попасть туда не мудрено... Ты не горюй, может, все как-нибудь образуется...

— А мне Колька крестик нашел, — похвалилась Лидка.

— Покажи-к, — протянула руку Палаша. Лидка встала с кровати, отдала крестик Палаше. — Медный, — определила Палаша. — Повесь кукле на шею.

— Куклы же не молятся, — сказала Фишка.

— А откуда мы знаем? Может, и куклы молятся, только молча... Попросила бы за мамку помолиться, что от нее — убудет?..

— Теть Палаш, а правда, чтоб стать счастливым, надо поймать черную кошку, сварить ее живьем в котле и ровно в полночь в бане выбрать все косточки и найти ту волшебную, с которой все нипочем и не страшно? — спросила Лидка.

— Да, говорят. Я не пробовала...

— А моя тетка говорит, что есть злая сила. И будто бы она бегает по деревне белым поросенком, — заговорил Колька. — Постоит тот поросенок у кого под окнами, и на другой день беда-то: скотина перемрет, а то похоронка... Она, тетка-то, если не пьет, то вечерами у огня шепчет молитвы, чтоб папку эта сила обошла, чтоб не убило его...

— Да-а, — протянула Лидка. — Ни вчера, ни седни, ни поза-позавчера никого — ни белого, ни серого поросенка — у наших окошек и не маячило, а мамку вот увели...

— Может, синица в окно стучала? — не сдавался Колька. — Упреждала...

— Синица в окно — это к письму, — сказала и вздохнула Палаша.

— Тогда, может, собака ночью выла? — добавил Колька.

— Собака воет ночью — к покойнику или к пурге, — сказала Лидка.

— Пурги летом не бывает, — сказала Фишка серьезно. — И вообще, никаких ведьм, привидений и буканушек нет. И бога нет. И чертей нет. А есть Вселенная. В ней Луна, Солнце, звезды и наша Земля. Звезды — это тоже Земли, только далекие. А конца света тоже нет...

— А ты откуда знаешь? — спросил Колька.

— Мне об этом говорила мама, а мама знает — она работала до войны физиком... И папа работал военным физиком. Вот...

— А меня зато мама маленькую водой брызгала от сглазу, — похвалилась Лидка.

— Сглаз есть, потому что это гипноз, — подхватила грамотная Фишка.

— И еще: меня крестили, вон в той медной купели, счас-то в ней рассаду мамка выращивает. В купелю тогда налили воды и меня голышом туда сунули. Вода-то была холодная, я возьми да и вцепись в бороду попу. А он завизжал и выронил меня, гад такой...

— Попов ругать нельзя, — сказала Палаша. — Рано вам еще богохульничать...

— Так он же мне губу рассек... Губа-то теперь кривая...

— Все равно, — стояла на своем Палаша. — Попы — божьи люди...

— Какой же он божий, если он и потом приходил и пил с тятькой брагу?

— Все равно, — твердила Палаша. — Мала еще...

— Так я же вижу. У него и зубы-то гнилые, а борода редкая-редкая... Вон у Герасима, так как у настоящего попа...

— Ну-у, у Герасима, — усмешливо сказала Палаша.

— А мне мамка наказала, если ее не выпустят, то идти к Герасиму — чтоб он хозяйство наше и меня взял...

— Сходить-то сходи, только не возьмет, поди... У самого — пятеро. Да и баба у него — троглодитка...

— Что такое «троглодитка»? — спросила Фишка, грызя жмых.

— Говорят, какой-то злющий зверь... Вот что, ребята, давайте-ка спать, — сказала Палаша, засовывая себе под голову старый валенок.

Рано утром Лидка подоила Маруську и отправила ее в стадо. Сдала молоко, оставила литр — ведь она вчера выпила литр чужого молока, теперь отдать надо. Села у стола Лидка и задумалась — идти или не идти к Герасиму? Посидела-посидела, нашла за всяким хламом в печурке карты, в которые ворожила мамка, и раскинула на столе. Выпал пиковый туз. Понятно, мамка в казенном доме. А вот по правую руку король трефовый, и с ним рядом девятка пиковая — неприятность, значит, будет от этого короля. Зато с мамкой — это с дамой червовой — легла рядом десятка пиковая — интерес нечаянный...

— Где уж там интерес нечаянный — в тюрьме-то, — вздохнула Лидка и сгребла карты.

Послонялась по дому — все не могла найти себе места, а потом отважилась, пошла в село к тюрьме, думала, что хоть издалека увидит в каком-нибудь зарешеченном окне мамку. Но окон было множество — в четыре этажа, — разве углядишь каждое? К тому же они, верно, высокие, потому что ни в одном никого не видать. Боясь подойти к воротам, Лидка долго сидела напротив тюрьмы в кустах акации, а потом опустила голову и, размазывая слезы, пошла искать Герасима.

Герасим, злой, ходил с молодой ветеринаршей по ферме, махал рукой. Лидка крадучись ходила следом, выжидала, когда он останется один, чтобы передать ему все, что велела мамка. И укараулила-таки Герасима, когда он пошел в правление. Лидка подбежала и, робея, потянула Герасима за пустой рукав.

— Дяденька Герасим, а дяденька Герасим, мамку арестовали.

— Слышал.

— Дак она велела... Она велела все наше хозяйство забрать... И меня...

— А больше она ничё не удумала, а? Вот дура баба! Да у меня что ж, своего горя мало? Своих ртов мало? Да она что?! — кричал Герасим, озираясь по сторонам — видит ли кто... — Эт-ты, дура баба — удумала что! И не подходи ко мне боле... Слышишь? Тоже мне — родню нашла...

— Дак я-та и вовсе не хочу... Я и одна... Это она велела...

— Мало ли что она велела... А я знать не знаю и знать не хочу... Я с ворами не знался и не буду...

Лидка ошарашенно посмотрела в лицо Герасиму, густо покраснела, шагнула от него в сторону, побежала, не оглядываясь, будто гналась за ней свора собак.

Сейчас она забежит за Фишкой и за Маней — уговорит их пойти на пустырь за элеватор, может, полевые опенки появились. Она б тогда сварила груздянку и отнесла б в котелке передачку мамке.

А за полдень вернулась мамка. Лидка кинулась к ней, обхватила ее ноги, зарылась головой в подол мамки ж заголосила. Заголосила жутко, как никогда не голосила. На ее рев сбежались соседи.

— Ну что ты, доча, ну что ты, я ведь пришла... Выпустили мамку. Оказалось — утром прибежала в милицию счетоводиха. Проспалась, отрезвела. В тот вечер, когда мамка с Лидкой обмазывали ей стены, приехали к счетоводихе гости. Загуляли. Спьяну-то собрала она половики да и засунула их в баню. А утром хватилась — пол голый. Куда половики подевались, никто и не ведал. Помчалась в милицию — обворовали! Вот-де я на кого думаю — больше-де некому, все свои были.

— Йя б-буду слушаться... йя н-ноги ббуду мыть... Только не уходи бол-ле, — вопила Лидка, не отцепляясь от подола матери.

Лидка слегла. Несколько дней ее трепал жар.

Пока лежала Лидка, так каждый день, будто каждый день был вербным воскресеньем, появлялись белые настоящие лепешки. А однажды даже стряпала мамка блины. Она обсыпала их сухим творогом — казеином, свертывала треугольником и снова жарила — так вкусно было! А Лидка встала — заметила, что исчезла вторая подушка.