Он возвращался поздно вечером с работы, дома его ждала семья. Он зашёл в круглосуточный магазин и купил продукты, как, наверное, делал всегда или часто. Но домой он в тот вечер не вернулся, потому что она сказала, что мне плохо, и нужна его помощь, и он поверил.

Метнувшись к зеркалу, я увидела там себя. Не особо бледная, и клыков нет. Кто же я? Упырь или ещё человек? Ничего себе «пробная версия»!

Что мне теперь делать?

Задвинув универ, я целый день то плакала, то металась по квартире, а иногда то и другое одновременно. На моём столе стоял шикарный букет алых, как кровь, роз, напоминая. Я опять не приготовила ужин, и Алла, укоризненно качая головой, сама стояла у плиты. Впрочем, её, наверно, утешала мысль о том, что скоро я наконец выйду замуж, и моя комната освободится.

Сидя в постели без сна, я прислушивалась к своему нутру. Вчерашней кровавой трапезы хватило на целый день, но в животе уже начал шевелиться голодный червячок. Это пока не был пожар, но под ложечкой посасывало.

Я вытерпела без еды в общей сложности часов сорок пять — сорок шесть, а к вечеру вторых суток мой живот уже основательно подвело.

Я открыла холодильник. Попытаюсь всё-таки что-нибудь съесть, хоть и противно. Так, что наименее отвратительно? Кажется, хлеб не очень гадкий, хотя у него резиновый вкус. Но резина всё-таки не так омерзительна, как тухлые рыбьи кишки. Вода тоже ничего. Итак, хлеб с водой. Что ж, лучше так, чем…

Я отрезала ломтик хлеба и налила стакан воды. Хлеб для улучшения вкуса я ещё и посолила. Солёная резина. Я жевала её. Жевать было ещё ничего, но вот проглотить — гораздо труднее. Вы когда-нибудь ели солёную резину? Нет? И не пробуйте!

Страшным усилием я всё-таки отправила хлеб в желудок, запила глотком воды. Вода отдавала болотом гораздо сильнее, чем раньше, но я её тоже проглотила. В животе стало как-то нехорошо, но я опять откусила от ломтика хлеба и принялась героически жевать, перемалывать челюстями солёную резину. Ну и гадость. Но есть надо, иначе я умру с голоду. А пить кровь?

Перед моими глазами стояла рука с обручальным кольцом и вывалившиеся из пакета на асфальт продукты. Нет, нет, ни за что больше!.. Я познала, каково это, и с меня довольно. Я не хочу покупать целый флакон. Пусть я буду жертвой, но из-за моего голода больше никто не должен умирать.

Ломтик наконец-то закончился, была выпита и вода, а в животе нарастали неприятные ощущения. Я пошла в комнату и прилегла. Может, уляжется?

Нет, оно не только не улеглось, но и стало ещё хуже. В животе начались рези, да такие страшные, что я сгибалась пополам. Сердце колотилось, в горле стоял ком.

В туалете я сунула пальцы в рот и исторгла ещё не успевший перевариться хлеб. От него исходил отвратительный болотный запах. Когда я выпрямилась, у меня застучало в висках, туалет поплыл вокруг меня, дверь ударила меня по лбу, а пол прихожей в заключение дал мне пощёчину.

— Лёлечка, что с тобой?

Меня хлопали по щекам, обрызгивали водой. Надо мной склонились встревоженные отец с Аллой. Попытавшись подняться, я опять упала: слабость.

— Господи, да что с ней такое?

Меня сильно шатало — хуже, чем с похмелья, а от звона в ушах я не слышала даже собственных шагов. Ещё никогда меня так не колбасило. Как будто я отравилась, хотя это был всего лишь хлеб! Я доползла до кровати. Хотя я прочистила желудок, мне было всё ещё очень плохо. Меня тошнило, тянуло на рвоту, но желудок был пуст. В висках стучали маленькие молоточки, а в голове звенели будильнички. Пальцы тряслись, комната плыла куда-то. Отец с Аллой вызвали «скорую». На вопрос, что я ела сегодня, я ответила правду: хлеб с водой.

— И больше ничего?

— Ничего…

— А вчера что ели?

— Не помню…

Меня увезли в больницу.

Я не помню, как меня везли и что со мной делали. Очнулась я на железной койке под капельницей, в зарешеченное окно скрёбся дождь, во рту было сухо, как в пустыне, и у меня было такое чувство, будто из меня доставали все органы, а потом обратно в меня зашили, но всё перепутали. Я хотела пошевелить руками, но не знала, где они. Ног тоже не было. Я чувствовала себя обрубком, да и то, что от меня осталось, было перекроено, перепутано, наспех смётано чьей-то небрежной рукой.

Была ночь.

В палате были ещё три кровати, из них заняты были только две. Моя стояла у окна, соседняя, у противоположной стены, пустовала, а кто лежал на двух кроватях по обе стороны двери, в темноте нельзя было понять. Да мне это было и не особенно интересно: гораздо больше меня занимал вопрос, где мои руки и ноги. Судя по всему, они были где-то здесь, поблизости, но объявили забастовку и не реагировали на команды мозга.

Что же это такое? Неужели я отравилась хлебом?

— Да, именно хлебом ты и отравилась. Мы не можем есть человеческую пищу, она для нас — яд.

На подоконнике, озарённая тусклым светом фонарей, проникавшим в окно, сидела Эйне, и тень от решётки разделяла её лицо на три неравные части. Её кошачьи глаза поблёскивали, устремлённые на меня. Как она пробралась сюда? Впрочем, удивляться не приходилось: она могла проникнуть куда угодно. Мои соседи по палате лежали смирно, как будто ничего не слышали.

— Хорошо, что ты догадалась сразу прочистить желудок. Если бы ты этого не сделала, было бы гораздо хуже.

Хуже? Куда уж хуже!

— Всё не так плохо, детка. Но лекарства, которыми здешние доктора тебя пичкают, бесполезны. — Эйне соскользнула с подоконника и выдернула трубку капельницы из моей руки, которой я, впрочем, не чувствовала — для меня это было всё равно что из матраса или подушки. — Я принесла лекарство, которое тебе поможет.

Она приподняла мне голову и поднесла к моему рту горлышко какого-то сосуда — кажется, большой бутылки. От одного запаха мне стало лучше: это была кровь!

— Да, детка, свежайшая артериальная кровь. Самое лучшее и единственное лекарство для хищника.

Уже только запах приободрил меня, и я смогла держать голову. От благодатной струи, лившейся через горло в желудок, я начала чувствовать и руки, и ноги, и все мои органы встали на место, жизнь возвращалась в моё несчастное тело. Ожили и расправились лёгкие, наполнилось кровью сердце, запульсировали кишки, и каждая моя клеточка радовалась и воскресала. Эйне поддерживала меня под затылок, но в этом уже не было надобности: я приподнялась, опираясь на локти, и поглощала, поглощала спасительное лекарство, и по моему телу бежали маленькие радостные конвульсии. Всё содержимое бутылки перелилось в меня, и я упала на подушку, чувствуя струящееся в теле тепло. Абсолютное физическое блаженство, формула которого течёт в жилах каждой жертвы.

— Вот так, всё хорошо. Теперь ты пойдёшь на поправку, и никакие людские лекарства тебе не нужны…

Постарайся привыкнуть к мысли, что всё, чем живут жертвы, что они любят и ценят, чем они дорожат и восторгаются — не для тебя.

Всё, что связывало тебя с людьми, нужно оставить в прошлом. Забудь друзей, родных, всех тех, с кем ты была близка: ты уже не имеешь с ними ничего общего.

Они никто тебе. Они жертвы.

Ты другая.

Не жалей их. Ведь ты не рыдала над котлетой и не думала о бедной свинке, которую пришлось убить, чтобы перед тобой на тарелке появилась эта котлета? С какой стати ты должна проливать слёзы о жертве? Это всего лишь твоя пища.

Ты должна уйти из их мира. Их законы для тебя ничто. Ведь не стала бы ты жить по правилам, принятым в стаде свиней, раз уж я привела в пример это животное?

Хищника отличает от жертвы свобода. Впрочем, некоторые жертвы тоже считают себя свободными, но они заблуждаются. Свободны только хищники, а жертва обречена на то, чтобы стать их пищей. «Свобода» жертвы не имеет ничего общего со свободой, которой обладает хищник.

Ни одна жертва не может тебе указывать, что тебе делать. Ты сама решаешь, что тебе делать, как делать и когда. Ты сама себе хозяйка. Ни одно слово из уст жертвы не может быть для тебя авторитетным. Их нельзя уважать, нельзя им подчиняться, нельзя слушать их моралистов, проповедующих добро и любовь. Всё это бредни, потому что они сами не делают того, что проповедуют. Они грызутся меж собой, убивают друг друга. Их общество прогнило насквозь. Их мораль уже давно стала пустой болтовнёй. И самое горькое то, что, оставшись среди них, ты можешь стать не только жертвой хищника. Ты можешь стать жертвой другой жертвы.