Вода перед греблей все прибывает и прибывает. Трещат, глухо постреливают под водой свайки и колья. Вот-вот вода одолеет греблю! Но поток вдруг плавно огибает фланг гребли. Это похоже на подножку. И вот уже предельно сжатый ноток бежит деревянным желобом, бежит к мельничному колесу. Перед колесом приподнята деревянная задвижка, напоминающая задок телеги. Мельничное колесо тоже пришло в движение, заурчали камни–постава, все слилось в единый гул.

Днем и ночью работает мельница Терентия. За каждый куль мужицкой ржи изволь отвалить хозяину большую жестяную мерку. За помол. Я видел эту мерку — величиной с ведро! Жесть ее, отшлифованная мужицкой рожью, вся блестит точно зеркало…

Позади гребли, где воды все еще много, где она стоит высоко, работники Терентия набросали глины, соломы, видимо–невидимо хворосту. Даже целые деревья. Топольки и вербы зеленеют себе на здоровье прямо над водой, будто все равно им: расти стоя на земле или лежа в воде.

…Сколько раз после сильного дождя мы бросаем в ручей пробку или щепку. Это — наш пароход! Мы следим за всеми его приключениями и превратностями. Мы снимаем его с мели, удаляем препятствия в виде соломинок и прутиков, помогаем ему продвигаться вперед. И где бы ни брал начало своего пути, корабль–пароход нас обязательно приводил к речке! Мы еще не знаем, что речка неминуемо должна попасть в море, что море — ее цель, смысл существования, вера. Но выражению этой веры, то шумно воодушевленному, то кротко–задумчивому, мы сочувствуем. Вдоль речки — слева и справа — «блюдца». Это зеленые старицы, оставшиеся после вешнего половодья. В зеленой гуще водорослей — маленькие пузыречки. Они не лопаются. Мы знаем — это лягушечья икра. Вода в лужицах-старицах теплая–теплая, и в ней мелькают хвостатые головастики. Над канавой, заросшей темной сочной травой, склонилась ива — вся в мохнатых, как в цыплячьем пуху, почках.

У речушки столько верст позади, столько стремительных поворотов, шумных перекатов, головокружительных падений — и вдруг эта, унижающая достоинство ее — гребля! Ни поля, ни леса, ни каменные заторы не удержали стремнину, — а здесь гребля… На какой‑то миг кажется, что это не вода стонет, глухо ударяясь о греблю, а людская толпа перед мельницей; она растет, она полна гнева и вот–вот разразится взрывом против поборов Терентия. Река перед греблей и пружина мужицкого терпения — все на пределе…

Гребля — и река. Днем и ночью, каждый миг — поединок: кто кого? Глухо стонет речная вода, гулко потрескивают колья и свайки гребли…

Мы с Андрейкой и Анюткой жалеем запертую речку. То там, то здесь протыкаем мы прутиками греблю — и тут же благодарная струйка, красиво изогнувшись, серебряной змейкой устремляется вперед, низвергается маленьким водопадом. Нам нравятся такие струйки, и мы стараемся наделать их побольше. Благо, что за греблей, со стороны мельницы, вода нам по щиколотку. Дно речки все покрыто илом, ржавыми водорослями, лобастыми и скользкими камнями. Вода по этой стороне гребли — хотя ее и мало — самая смелая вода. Низом, она сумела прорваться, чтобы продолжать свой бег вперед! У вас уже много фонтанчиков и водопадов. Вся плотина уже в струйках и струях.

Любое дело идет хорошо, если увлекает работника, если он стремится сделать его лучше, внося творческую выдумку. Андрейка выковырял из низа гребли почерневший сук и успешно сверлит им дырки для воды. «Чем ниже дырка, — говорит он, — тем сильнее струя». Андрейка и не подозревает, что он вторично открыл один из главных законов гидростатики, уже открытый в древности греком Архимедом. Ни я, ни Анютка, ни школьник Андрей еще не слышали об Архимеде, но нам безотчетно хорошо видеть свои фонтанчики.

— Ах вы, бисенята проклятые!.. Вот я вам!.. — откуда-то так некстати является не то мужик, не то черт — весь лохматый, белый от порток до бровей, с длинными дергающимися руками. И черт этот гонится за нами! Мы благоразумно не пытаемся выяснять отношения с чертом, пусть даже с белым. Мы надеемся на резвость своих пяток…

К тому же мы отлично знаем: не то что черту, каждому взрослому на селе дана неограниченная власть над нашим братом, мальцом. Драть уши, дать оплеуху–другую — отнюдь не родительская монополия. Это называется — воспитание миром или попросту: «дурней учить надо». Попробуй отцу пожаловаться, что сосед надрал уши — по неписаному уставу сельского мира отцу надлежит «добавить, чтоб не жаловался».

Белый черт, соображаем мы, — один из мельников Терентия. Он нас не догнал, мы стоим поодаль от гребли, на берегу. Мы смотрим: что он будет делать. Чертыхаясь и показывая нам кулак, черт пытается ликвидировать наши гидросооружения. Нам непонятно его рвение, и полагаем, что это обычная вредность взрослого. Ну скажите, что плохого в этих красивых струйках воды?..

Дорога к мельнице хорошо укатана, устлана под тележными колесами двумя дорожками мягкой и нежной пыли. Пока у нас еще мокрые ноги, мы спешим «справить себе ботиночки». Пыль хорошо прилипает к мокрым ногам, темнеет и серой грязью крепко присыхает к щиколоткам. Ботиночки — готовы, и мы похваляемся, чьи лучше. Со свистом, высоко в небе, прорезают воздух стрижи. Они ныряют, камнем падают вниз и так же стремительно стрелой взвиваются в небо. Мельница— в низине, заросшей ольховником, вербами и чоканом. Листочки ольхи, точно редкая мешковина, все изъедены жучком–листоедом. Голубые огромные стрекозы, недвижно расправив прозрачные крылышки, отдыхают на цветущей медунице.

Мы возвращаемся на двор мельницы и залезаем под воз. А куда нам деться? Укрыв лицо своими роскошными усами, Василь разлегся, как пан, на мешках ржи. Даже соломы подстелил себе. Отец, тот тоже вольготно расселся, возложив на мешок, как на подушку, свою деревян–ную ногу. Она прямо нацелена на мельницу, как ствол пушки.

Только мы собрались обменяться впечатлениями о гребле, о белом черте в образе мельника, как тот уже — тут как тут! Правда, кулаками он уже не потрясает и не чертыхается, как положено черту. Он присел на корточки, заглядывает нам в лицо, точно хочет нас запомнить на всю жизнь. Теперь черт ограничивается только тем, что взывает к нашему сознанию, к совести: ведь мы «порчу» делаем. Видно, не без понятия этот белый черт! Понимает, что «порчу» мы делаем без злого умысла, по элементарному невежеству. Мы охотно даем слово, что «больше не будем», и белый черт скрывается в дверях мельницы.

— Вы що, сдурели? — хрипя сквозь сон, говорит нам Василь. Открыв глаза, он объясняет нам, что речка обмелела, мельница и так дышит на ладап и водяное колесо едва ходит, а мы воду почем зря выпускаем. «Бестолочь этакая», — отплевывается Василь и опять закрывает глаза.

Василь ворчит еще с мину ту–другую, но шевельнуться, встать с телеги ему лень. Это спасает от лупцовки замерших Андрейку и Анютку. Они переглядываются: вроде пронесло!..

Двор весь в возах, груженных мешками. Волы пасутся поодаль или улеглись у возов — жвачку пережевывают. Как подует ветерок с речки, на нас сильно тянет запахом свежего кизяка, мочи воловьей. Из берестяной бадейки, привязанной к разводу воза, — пахнет дегтем.

Нам уже надоело на мельнице, мы вылезаем из‑под воза. Я спрашиваю отца, когда нашу рожь молоть будут; он обводит рукой весь двор с возами и волами, с мешками и мужиками. «За всеми».

Шапка отца лежит у него на коленях. В отцовских путаных волосах торчат соломинки. Отец задумчив и неразговорчив, как всегда, когда он «тверезый». Мы снова идем к речке. Вода после колеса катится шумно по камням в бородах водорослей. Вода прозрачна до того, что в ней видны пробегающие по дну пескарики. Недвижно стоят против течения голавли с черными спинками и с едва шевелящимися плавничками. На пологом берегу — огород мельника. Желто–зеленые пятнистые кабаки выставили свои круглые и ребристые бока. С сухим треском хлопает мечевидными листьями кукуруза.

Словно согнутые в локте мускулистые руки, бугрятся на стеблях початки с потаенной бородкой. Чтобы нас не заподозрили в чем плохом, мы на почтительном отдалении огибаем огород и, прискучившие, идем опять к возу с нашей рожью.