Хамичев заерзал в кресле. Последние полмесяца служба ему не кажется медом. Требую от него все, что положено, и очень жестко. Держусь нарочито официально, проверяю выполнение каждого своего приказания. Он уже ходил жаловаться старпому, но получил мудрый совет: честно дослужить срок, дабы лейтенант Сергеев не списал без пенсии. После этого Хамичев сделал заход к Вересову, но и там не нашел сочувствия.

Холодок в наших взаимоотношениях возник с того дня, когда Хамичев, доложив на загрузке, что едет на склад, пошел спать в каюту, отправив вместо себя старшину Сахаева. Я заставил его сделать все, что положено. Но это было только начало. В Индийском океане, ночью, когда нужно было передать тропическую форму по буксирному концу (мы заправлялись с танкера на бакштове во время сильной зыби), Хамичев испугался и отказался выйти на палубу, сославшись на головную боль и инструкцию. Я дал тогда себе слово: лишь придем в базу — все сделаю, чтобы списать сачка в запас. Обмундирование мы тогда успешно передали. Даже интересно было работать ночью, когда светится не только луна, но и все море от фосфоресцирующего планктона, когда буксир, выныривающий из волны между нами, кажется небесной нитью, когда на волне нос корабля взлетает вверх, а потом с шипеньем погружается в очередной вал, который прокатывается вдоль борта в полуметре от твоих ног, а ты стоишь и, ухватившись за гюйс-шток, то проваливаешься вместе с кораблем, то снова взлетаешь. Да еще при этом нужно крепить мешки к скобе, потом вязать капроновый конец, переданный с танкера, на поплавке, и выловленный из воды кошкой, — это запоминается.

С той ночи и начались наши подчеркнуто уставные отношения с Хамичевым. Естественно, это требовало с моей стороны «работы без ошибок». А тут — ловушка. Если я поддержу предложение Колесова положить в каждую каюту по куску мыла, то это будет нарушением норм довольствия, так как подводники пробудут у нас меньше того срока, на какой рассчитан срок использования мыла для морской воды. Посему и ерзает в кресле Хамичев: усек возможность прихватить расточительного начальника и доложить об этом старпому. Но меня служба «С» кое-чему уже научила. Поэтому встаю и ставлю задачу:

— Приказываю мичману Хамичеву выдать каждому подводнику по куску мыла.

Хамичев чуть ли не вскакивает, ко вовремя вспоминает волшебное слово, перед этим сказанное — «приказываю», — и замирает в кресле. Я медленно продолжаю:

— Тому же мичману Хамичеву произвести перерасчет с учетом норм довольствия. Мичману Буйлову удержать из жалованья лейтенанта Сергеева, то есть из моего жалованья, перерасходованные деньги.

— Есть удержать! — голос Буйлова дрожит от радости: Хамичеву теперь придется помучиться с копеечным перерасчетом, а потом, в конце концов, прийти на поклон к нему — мичману Буйлову, которого люто ненавидит за честность и порядочность.

Расходимся все с хорошим настроением. Все, кроме Хамичева. С этого момента настроение у него не улучшится вплоть до тихого схода с корабельного трапа в запас. И торжественных проводов не будет. Море не прощает лени.

На камбузе усиленный наряд: на борту живут экипажи лодок — каждое блюдо готовим в двух котлах. Несмотря на волнение, все идет как положено. Снял пробу доктор, потом командир, и вот уже прозвучало по трансляции: «Команде обедать». С некоторым опасением я прошел по кубрикам, сначала заглянул в свои, потом к подводникам. Везде все в порядке. В ответ на вопрос: «Как обед?» — дружно отвечают: «Нормально!» В приподнятом настроении зашел в кают-компанию офицеров-подводников. И тут неожиданно получил щелчок по носу. В ответ на мое радостное: «Приятного аппетита! Как обед? Хорошо ли приготовлен?»— старпом с лодки неожиданно нараспев продекламировал:

— Хорошо-то хорошо, но и ничего хорошего.

Я даже растерялся. «Ну, — думаю, — герои-подводники, заелись. Морякам нравится, а вам нет». Видя мою обескураженность, старпом чуть улыбнулся и сказал:

— Давай, лейтенант, иди пообедай, а потом мы поговорим о том, как нам жить дальше.

Делать нечего, прихожу в свою кают-компанию и докладываю командиру о том, что матросы все довольны, а у офицеров есть претензии. Командир, уловив в моем голосе обиду, поднял взгляд и посоветовал:

— А ты поговори с ними, они просто так болтать не будут, может, что и дельное скажут.

После обеда я, старпом и доктор с лодки вышли на ют. Жгуче слепило солнце, но легкий ветерок позволял дышать относительно нормально. Во время обеда соседи по столу мне уже рассказали об этом старпоме, капитане третьего ранга Агапове. Ему тридцать один год, но он не женат. Это его последний поход в качестве старпома — отправляют на командирские классы. Рассказали, что на собеседовании командир соединения бросил ему шутливый упрек: «Почему не женат?» На что Агапов вполне серьезно ответил: «Лодка, она тоже женского рода, а я однолюб».

И вот теперь мы стояли на юте, подводники курили, а я ждал. Сильно затянувшись, Агапов раздумчиво произнес:

— Понимаешь, Александр Егорович, я знаю, ты человек новый, к тому же молодой, поэтому многое из нашей флотской кухни не знаешь. Вот ты сегодня по кубрикам ходил, и тебе везде «спасибо» за обед говорили. Поэтому ты такой радостный и влетел к нам. Не так ли?

— Так!

— Они по-своему правы, матросы, — действительно, неплохо приготовлено, но ведь все они молодые, здоровенные ребята, желудки у них гвозди переварят, а для народа постарше, вроде нас, через полчаса твой пережаренный комбижир изжогой обернется. А если каждый день ты таким первым кормить будешь? А если еще второе с обильным соусом, опять же на пережаренном комбижире, сделаешь? Тоскливо станет. Поэтому не обижайся, но не каждому коку дано почувствовать, когда и как готовить. Наш это умеет делать, ваш, судя по сегодняшнему обеду, нет. Поэтому пусть мой твоих поучит.

Он смотрел на меня спокойным взглядом, в котором где-то далеко пряталась хроническая усталость. И мне стало перед ним стыдно. Что есть я по сравнению с ним? Гастролер, волею каприза подавшийся за экзотикой, эдакий нравственный пижон, доказывающий собственное благородство. Через два года вернусь на кафедру и буду считать себя героем за службу здесь. А он труженик, пахарь. Всю жизнь после двадцати двух лет он провел на лодках. Для него это и есть жизнь. Другой он не знает и не хочет знать. Прочный корпус лодки для него и место работы, и дом. И сейчас от меня зависит, какими станут для него дни на плавбазе — радостью или мучением.

Через два часа собрал всю свою службу. Думал, что моряки не сразу поймут, станут доказывать, что жир это не сливочное масло, что для диетического питания нужны соответствующие продукты. Но ошибся! Первым заговорил Федоров:

— Конечно, нам что, мы через три года домой поедем на молоко, на масло, а офицерам двадцать пять лет из казенного котла хлебать, а если все двадцать пять пережаренным жиром будут кормить, да еще в тропиках? С язвой уйдут.

Его все поддержали. Договорились, что будем нажимать в основном на легкие супы и особенно внимательно обращаться с жирами.

Первый выходной за поход. Старпом по такому поводу собрал офицеров в кают-компании и официально об этом объявил. Даже не верится, как-то отвыкли от этого гражданского слова. Выходной так выходной, но торжественностью старпомовского голоса он поднят до уровня национального праздника, и все стали строить грандиозные планы. Заместитель планирует кино, концерт самодеятельности, спортивные соревнования по подтягиванию и выжиманию, шахматам и нардам. За вечерним чаем пошел философский разговор, тема которого: «Море хорошо с берега, а берег с моря». Действительно, за что морякам платят морские?

В общем-то нелегкая работа, шторма, качка, относительная «зацикленность пространства», порой двадцать четыре рабочих часа в сутки — все это мелочи.

За разлуку, за беспокойство о своих близких, за то, что к возвращению Володина из похода его крохотная Наташка уже «почти сидела». За то, что жена Кирюшина на девятом месяце вынуждена была лететь к матери в Ленинград, так как, кроме мужа, у нее на Дальнем Востоке близких людей не было, и Кирюшин через различные каналы наводил связь с Ленинградом, и только через неделю ему сообщили, что все в порядке, жена добралась домой. За то, что когда старпом сходит на берег, то, как правило, возвращается на корабль с затуманенным взором и с неистовством крутит службу по новой, так как пять дам — жена, теща и трое дочерей не могут разделить его между собой…