— За такое дело в годы войны Кесарев получил бы по первое число, — после некоторого молчания вновь заговорил Скляров.

Леденев согласился с ним, но тут же заметил:

— То война, Павел Сергеевич. Тогда мы жили по другим законам. В бою, может быть, корабль не стал бы возвращаться, чтобы выловить из воды матроса, спасти его. А в мирные дни мы не можем терять людей. Не имеем права. Плох тот командир, который выполнит задачу ценой чьей-то жизни...

— Это что, намек?

— А ты хорошенько подумай.

Скляров сухо заметил:

— Не забывай, что на корабле я командир.

— Как же, помню, — усмехнулся Леденев. — Не забыл, что ты — Чапаев, а я пока еще не комиссар Фурманов.

— Чего язвишь?

— Разве? Ты же сам так говорил.

— Шуток не понимаешь?

Скляров и сам уже понял, что излишне погорячился, но обида на Кесарева была столь глубокой, что и теперь он возражал.

— Может, ты и прав, Федор Васильевич, но Кесареву, это так не пройдет. Его люди подвели, и пусть он отвечает за них...

— Теплота к людям, что лучи солнца... — тихо сказал Леденев.

— Пожалуйста, не лови меня на словах, — рассердился Скляров. — Да, я говорил так, и не откажусь, но какая может быть теплота к Кесареву, если он не сумел обеспечить постановку мин? — Он передохнул: — Я ему всыплю. Ишь, черноглазый красавчик.

Леденев сердито заметил:

— Сам ты его расхолодил. Вот скажи, зачем перед выходом в море отпускал его в город? Ведь всем было запрещено сходить на берег? Ты сидел на корабле, я сидел, а он гулял. Где же твоя требовательность? Выходит, с изъянами она.

— Ты уж совсем нападаешь, — обиделся Скляров.

На мостик взбежал Грачев. Запыхавшись, он протянул командиру листок. Тот взял его, поднес к свету. Радиограмма была короткой:

— Комиссар, ты слышишь? — Скляров тронул Леденева за плечо. — Да, плохо у нас вышло. Прескверно...

Корабль взял курс в базу.

Скляров грустно размышлял о предстоящем разговоре с командующим. Видно, достанется ему... И заслуг тот никаких не вспомнит, и про лодку забудет, и про то, что засыпали «противника» глубинными бомбами. Нет, не вспомнит...

Светало. Заалел горизонт — откуда медленно выкатилось рыжее солнце. Вода стала бледно-розовой, над ней висела прозрачная, как вуаль, дымка. Проснулись чайки и бакланы. Они с криком парили над водой, высматривая рыбу, потом стремительно, словно в поцелуе, припадали к волнам и снова взмывали кверху.

Скляров запросил лазарет:

— Как Черняк?

— Спит, — ответил доктор. — Температура упала...

«А я-то перепугался, — вздохнул Скляров. — Теперь матросу легче, а мне по-прежнему тяжело. Дело сорвалось, зря пахали море. А вот как Кесарев... Что с ним делать?..»

— Товарищ командир, показались створные огни, — доложил вахтенный офицер.

«Бодрый» ошвартовался у пирса. Из-за высоких сопок выглянуло солнце, щедро брызнуло лучами. Вода стала бирюзовой, в бухте посветлело, будто раздвинулась она. Скляров подозвал старпома и распорядился объявить по кораблю приборку, а потом завтрак.

— Роберт Баянович, пока я схожу в штаб, вы подготовьте справку, почему корабль не выставил мины. Пишите все, как есть...

Скляров прошел на соседний пирс. Дежурный по бригаде сообщил, что завтра к девяти ноль-ноль ему и комбригу быть в штабе флота. Серебрякову уже сообщено в море, он прибудет на рассвете.

«Ну вот и закрутилось!» — вздохнул Скляров. По дороге ему повстречался капитан второго ранга Ромашов. Высокий, сероглазый, с улыбкой на лице, он твердой, уверенной походкой подошел к командиру «Бодрого», протянул ему свою длинную жилистую руку:

— Здорово, Паша! — Он прищурил глаза от солнца. — Ну, и задал ты мне работу!

Скляров удивленно вскинул на него глаза.

— Что имеешь в виду?

Тот усмехнулся, качнув широкими и покатыми плечами.

— А мины?.. Вот и пришлось мне их ставить. Но я доволен — экипаж работал отменно! Да, а что там у тебя?

— Кесарев меня подвел... — И Скляров рассказал, как все случилось.

— Во время постановки мин ты был на мостике, вот это и плохо, — сказал Ромашов. — В таких случаях я оставляю за себя старпома, а сам бегу на ют. Тут, знаешь, важно личное присутствие командира. Я ведь в прошлом сам был командиром минно-торпедной боевой части.

Помолчали. Потом вдруг Ромашов сказал:

— Отдай мне Кесарева, а? Ты же не ладишь с ним. А то мой минер уходит на учебу. Ну, согласен?

Скляров недоумевал, откуда ему знать, что он не ладит с Кесаревым? Скляров давно знал Ромашова, слыл тот в бригаде волевым, требовательным командиром, многие в глаза и за глаза хвалили его за то, что он любил свой корабль и все то, что с ним связано, было для него свято. Как-то на учении, наблюдая за действиями командира «Стремительного», внезапно и смело атаковавшего «противника», адмирал Журавлев воскликнул: «Молодцом! Почерк у него ромашовский». Услышав это, Скляров в душе огорчился — и за себя, и за свой корабль, и подумалось ему тогда, что для адмирала стиль работы Ромашова стал вроде эталона, и когда однажды зашел в кают-компании об этом разговор, он с иронией бросил:

— Всем нам надо учиться у Ромашова, если даже в походе он дал промашку...

Адмирал косо взглянул в его сторону, сухо заметил:

— Зависть, Павел Сергеевич, плохая черта командира, она что ржавчина ест душу.

Склярову в эту минуту было стыдно, но самолюбие его было задето, и он не смолчал, заметив, что неделю назад Ромашов не смог обнаружить подводную лодку. Кто это сделал? Акустики «Бодрого». Но адмирал сразу же сказал, что условия поиска лодки у Ромашова были весьма и весьма сложные, по существу, он решал две задачи — поразить ракетами «противника» и, если обнаружат лодку, атаковать ее глубинными бомбами. И что же? Ромашов сделал главное.

— А лодка, позвольте возразить, не на его совести, — заключил Журавлев.

«Ему не докажешь, он любит Ромашова», — подумал тогда Скляров, а вслух сказал:

— Может быть и так...

Адмирал дружелюбно заметил:

— Советую вам, Павел Сергеевич, побольше замечать соринок на своем корабле. А то иной раз вы не видите их даже у себя под ногами...

Это была хлесткая пощечина, которая больно обожгла Склярова. С тех пор он стал более сдержанно выражать свои мысли в присутствии адмирала.

— Журавлев совершенно не терпит критики, — сказал он как-то замполиту.

К его удивлению, Леденев с ним не согласился. Он сказал, что в каждом командире адмирал хочет видеть умного тактика, умеющего критически анализировать достигнутое экипажем.

— Знаешь, когда еще Журавлев командовал эсминцем, у него был такой случай. В шторм, в плохую видимость, корабль сбился с курса и чуть не угодил на мель. Штурмана отстранили от должности. А Журавлев пришел к командующему флотом и заявил, что виноват не штурман, а он, командир, поскольку в момент опасной ситуации находился на ходовом мостике. «Тогда я вас сниму с должности!» — сказал адмирал. А Журавлев не растерялся, спросил: «Когда прикажете сдать дела?» Вот он какой. Не из робких.

— Ну, и чем все это кончилось?

— Выговором Журавлеву. Командующий умел ценить волевых людей... Ну, так ты отдашь мне Кесарева? — вновь спросил Ромашов.

Лучи солнца пробились сквозь бурые тучи, осветили лицо командира «Бодрого». Оно было неприступным.

— Что, Кесарев сам просится к тебе?

— Нет, но зачем плавать с человеком, которого ты недолюбливаешь? Я тебя, Павел, не понимаю. Человек ты умный, а порой делаешь глупости...

Скляров смерил Ромашова презрительным взглядом.

— Ты, Ромашов, не бросайся словами, а то порой они что камни — сильно бьют. Глупости... Это какие же я делаю глупости?

— Будто не знаешь, — усмехнулся Ромашов. — Мичмана Морозова, акустика, где взял? У меня взял, когда я был в отпуске. Ты своего вырасти, из молодого специалиста сделай мастера. А ты моего забрал. Совестно, не правда ли?