Она усмехнулась:

— Скажи, что мне плохо было, приступ, мол, сердечный. Что, не поверят?

— Может, и поверят, но я на это не пойду. Обманывать командира — значит совесть свою марать.

Она опять усмехнулась:

— Ишь, какой ты чистенький. А то забыл, как я после родов металась в кровати, огнем вся горела, врач полагал, что умру я. А ты так и не пришел.

Его больно укололи ее слова — ведь знает же, что был он в далеком океане.

— Как понять это? — спросил Костя.

— А так, что черствый ты, как тот сухарь, — она встала, сходила на кухню, попила воды и стала перед зеркалом расчесываться.

— Пора мне на корабль, — тихо сказал Костя, поднимаясь.

Он ожидал, что она, как это бывало раньше, подойдет к нему, обнимет и ласково скажет: «Побереги себя в море, оно дикое и разгульное». Но ничего этого она не сказала, даже не подошла к нему.

— Ты что, глухая? — сердясь, спросил он. — Я ухожу...

— А как же сын? — вдруг спросила она.

Костя сказал, что «Горбуша» будет стоять в гавани еще недели две и она успеет съездить в село.

— Да? — она усмехнулась. — Нет уж, голубок мой, сам поезжай, а я утром иду на судно. Квартиру из двух комнат не хочу потерять. Хватит ютиться в этой клетушке.

У Кости от обиды лицо перекосилось.

— А ты злая... Кажется, я ошибся в тебе. Ладно, живи тут как знаешь...

И он, резко хлопнув дверью, вышел.

Какое-то мгновение она стояла у зеркала растерянная, сбитая с толку, но потом выскочила на крыльцо, окликнула мужа, но во дворе его уже не было. Тихо кругом. Лишь темное небо холодно блестело звездами да в заливе перекликались сонные чайки.

«Так тебе и надо, гордая ты и вредная, до чего довела мужа», — сказала она себе и упала на диван.

Она плакала. Громко, надрывно, хотя сама ненавидела слезы. Но сейчас в них она находила облегчение.

Тяжело сложилась у Нади жизнь. Отец, воевавший где-то на фронте, пропал без вести, когда ей был год. А после войны умерла мать.

Не сразу зарубцевалось торе. Надя плавала на сейнере, ее избрали комсоргом. Однажды повстречался ей Костя Гончар — статный, добрый военный моряк... Сквозь слезы, будто наяву, увидела тот памятный день. Они взобрались на скалу. Солнце щедро заливало землю лучами. Ветер крутил волны, бросал на берег ноздреватую пену. Она спросила:

— Скажи, а чайки кричат перед смертью? Лебеди — не поют, а как чайки?

Гончар дрожащей рукой привлек ее к себе. Зардевшись, она шепнула:

— Ты... Ты любишь?

— Спрашиваешь, да? Эх, Надюша, зорька моя... Может, сгорел я душой. Ты-то, любишь?

У нее закружилась голова, и, не помня себя, она стала его целовать...

А теперь Надя задыхалась от слез. Она пришла в себя, когда за дверью услышала голос соседки.

— Костя-то, дома?

Утирая кончиком косынки лицо, Надя отозвалась:

— Одна я. Муж ушел на корабль.

— Телевизор барахлит, Костя обещал посмотреть, — сказала соседка. — Ну, ладно, потом...

Надя долго и неподвижно лежала в темной комнате. Чего только не передумала за это время, пыталась убедить себя в том, что Костя просто погорячился, что завтра, если придет к ней, будет совсем другим. Но ей не стало легче от этих мыслей; чувствовала, что сильно обидела мужа; ей вдруг стало стыдно и больно за себя. Она встала, подошла к столу. Темень во дворе хоть глаз выколи, моря не видно, только по ярким огонькам, горевшим на мачтах кораблей, угадывалась бухта. Там где-то стоит и «Бодрый». Костя небось уже вернулся на корабль и теперь спит. Он спит, а она ходит по комнате, и такая боль на душе, будто горит там что-то. И вдруг ее как током пронзила мысль: сын! Ведь из-за него они поссорились. Она мысленно повторила слова, которые он недавно сказал ей: «У меня был Каштанов. Матери сделали операцию, она все еще в больнице, а Олег наш у них...»

— Сынок мой у чужих людей, — прошептала она. — А бабушка? Вдруг ей станет плохо? Старенькая уже, сердце шалит...

Она почувствовала, как из глаз капнули слезы. Надо ехать за сыном. Надо... Она схватила чемодан, дорожную сумку и, себя не помня, стала собираться в дорогу. Укладывала вещи, а сама размышляла над тем, что скажет капитану судна? К нему она пойдет утром. Нет, сейчас, немедленно. Он, видно, спит, но она разбудит его. Федор Иванович не обидится, он поймет ее. От этих мыслей ей стало легче на душе, будто тяжелый груз сбросила с себя.

А теперь — в дорогу. Она тихо закрыла за собой дверь и шагнула в темноту.

А чайки все так же сонно кричали в заливе.

Это была тяжелая ночь в жизни Петра Грачева.

До боли в глазах всматривался он в густую, сыро-зябкую темноту, надеясь, что вот-вот на тропе появится Гончар. Часы уже пробили полночь, и корабль погрузился в сон, вокруг тишина, и только ветер все еще озорничал, порывами дул в лицо.

«Надо послать к нему мичмана», — решил Петр.

Он вошел в кубрик. Крылов спал. Он пошевелил его за плечо:

— Вставайте...

Крылов протер глаза, не понимая, чего от него хотят. Но когда Грачев сказал, что с берега не вернулся Гончар, схватил тельняшку и стал одеваться.

— Пулей туда лети, понял?

Петр вновь поднялся на верхнюю палубу. Луна выглянула из-за туч и серебристым светом облила причал, каменистый берег.

Звякнула дверь, и кто-то показался с горящей папиросой. Это Кесарев. Ему тоже, видно, не спалось.

— Я все о своих думаю, как они там?

— Приедут, ты уж крепись.

Он хорошо знал Наташу и поэтому был уверен, что она поймет свою ошибку и скоро вернется.

Кесарев сказал, что на днях видел Олю, ее сестру. Собирается ехать в отпуск. Так он сынку гостинец передал.

— А Наташе написал?

Кесарев загасил окурок.

— Зачем?

— Зря.

— Это почему же? — Кесарев уставился на Грачева.

— Любит она тебя, Сергей. Очень даже любит.

Кесарев ничего ему не ответил. Повернулся и зашагал в каюту.

Петр остался на палубе. Вскоре на причале появился Крылов.

— Гончара дома нет, — прерывисто дыша, доложил мичман. — Одна Надя.

— И что? — Петр почувствовал, как напряглись скулы.

— Она сказала, что на корабль Костя ушел. Было уже поздно. А где он, трудно сказать. — И Крылов развел руками.

Тяжелыми, неровными шагами Грачев ходил по мокрой палубе. Потом направился к каюте старпома. И вдруг... Что это? Кто-то бежал на корабль. Это был Скляров.

— Товарищ командир, за время моего дежурства... — начал было доклад Грачев, но тот, не выслушав его; приказал дать сигнал боевой тревоги.

— Срочный выход в море.

Грачев какую-то секунду растерянно держал руку у козырька фуражки. Скляров рассердился:

— Вы слышали? Боевая тревога!..

Прошли считанные минуты, и корабль ожил. Ожили боевые посты. Ожили ракетные установки. Радары чутко прощупывали небо.

Петр Грачев устало поднялся на мостик. Скляров разглядывал карту. Район, куда надлежало идти «Бодрому», отличался наличием большого количества подводных скал, мелких островов, и это, видимо, настораживало командира.

— Товарищ капитан второго ранга... — начал Грачев и запнулся.

— Слушаю, Петр Васильевич. Что, радиовахта открыта? Я знаю, у вас все хорошо! — Он выпрямился. — А вот я спать хочу. Да что вы такой растерянный?

— Товарищ командир, — вновь заговорил Грачев, — матрос Гончар не прибыл с берега...

— Что?! — воскликнул Скляров. Лицо его напряглось, нос заострился, а в глазах такая холодность, будто льдинки в них растаяли. В сердцах он бросил: — Ну и сюрприз! Спасибо, спасибо. — И сделал шаг к Грачеву: — Где матрос?

— Дома его нет...

Скляров вызвал на мостик старпома и приказал о ЧП доложить в штаб бригады.

— Скажите, что корабль выходит в море без одного матроса.

— Есть! — И Комаров нырнул вниз по трапу.

У Грачева заныло под ложечкой.

...Прозвучал сигнал: «По местам стоять, с якоря сниматься!»

Корабль все дальше уходил от причала.

Он вошел в каюту тихо, Грачев даже не слышал, как скрипнула дверь.