— Боже, что с ней! — вскрикнула она и, подбирая на ходу полы халата, подскочила к дочери.
Петр усадил Иру на диван, смущенно одернул воротник шинели.
— Ушиблась малость... — И кивнул Ире. — Ну, я пойду...
Она через силу улыбнулась.
— Оставайся чай пить... Ну? Снимай шинель...
Надежда Федотовна присела на диван.
— Может, у тебя перелом? — Она тронула ее за колено. Ира скривила лицо. — Болит, да?
— Ужасно... — Она не сводила глаз с Грачева, который стоял у двери и, казалось, размышлял: то ли ему задержаться и выпить чаю, то ли уходить.
— Петя, и как это вы проглядели? — упрекнула его Надежда Федотовна.
Не успел Грачев ответить, как заговорила Ира.
— Я сама виновата... Он не разрешал мне с горы спускаться, а я не послушалась. Летела как стрела, и вдруг — кувырк!.. Вывих колена... А, чепуха, — махнула она рукой, — до свадьбы заживет.
Мать тронула ее за плечо.
— Какая свадьба? — строго сказала она. — Ах, Ирочка... Ведь ты учишься. Надеюсь, Петя это понимает? — И Надежда Федотовна мило улыбнулась Грачеву.
«Уж как-нибудь мы с Ирой сами разберемся», — с горькой улыбкой на уставшем лице подумал Петр. Чай он пить не стал, сославшись на позднее время, простился и ушел.
А наутро корабль вышел в море на ракетные стрельбы. Две недели были для Грачева пыткой: он старался не думать об Ире, но все мысли были о ней: как она, что с ногой? И едва «Бодрый» вернулся в бухту, как он сошел на соседний причал, и тут же позвонил Ире. Трубку, однако, взяла ее мать.
— Кто, кто, не поняла? — ручьем звенел в трубке голос Серебряковой. — Ах, это вы, Петя. Не узнала вас. Голос какой-то чужой. Вы не простыли? Нет, да? Молодцом. Вам Иру, да? Я так и поняла. Но ее нет, Петя. Она бы взяла трубку, но ее нет. Как где? Вы меня слышите — уехала. Каникулы-то у нее короткие.
— Когда? — Петр до боли в суставах пальцев сжал трубку. — Вчера, да? А как же нога? Ах, врача вызывали... Так, так. Ну, ладно, спасибо...
Он положил трубку.
«Вот бы съездить к ней в Ленинград», — подумал сейчас Грачев.
Раздумья Петра прервал матрос Гончар. Вошел он в каюту робко с виноватым лицом.
— Товарищ старший лейтенант, вам тут письмо, а я сразу не отдал, позабыл, — он протянул ему белый конверт.
Грачев буквально выхватил письмо из его рук, увидел, что почерк Иры, сказал матросу «идите, спасибо, идите», потом уселся в кресло и осторожно надорвал конверт. Письмо он читал медленно, ощущая в душе прилив необыкновенно радостных чувств. Ира успешно сдала экзамены и теперь собирается на практику; она еще не знает куда, но, видимо, за рубеж.
«Я понимаю, ты ждешь, что я скажу о нашей дружбе? — спрашивала Ира. — И я все чаще об этом думаю — пора наконец нам решать... Я привыкла к тебе и не стану этого скрывать. Без тебя мне тоскливо, скучно, кажется, уехала бы к тебе. А вот когда я дома, то тоска по тебе куда-то мигом исчезает. Я думаю, почему? Только, пожалуйста, не обижайся, я ведь пишу то, что лежит у меня на сердце. Я не знаю, как ты относишься ко мне, но я отношусь ко всему очень серьезно. Кажется, я особо остро поняла это, ощутила всем сердцем, когда в январе уезжала домой. Я даже повздорила с отцом: ведь это он угнал ваш корабль в море! Я прямо и заявила ему, что видно, не хочет, чтобы я дружила с тобой. Он так на меня обиделся, что даже не провожал на вокзал. «Грачев мне близок как никто другой, но я не собираюсь создавать ему особые условия службы, даже ради своей дочери». Ты понял? Он так и сказал.
Петр, а почему ты редко мне пишешь, да и коротко: жив, здоров, был в море, и все. А я бы хотела знать, что у тебя на сердце. Ну, а не забыл насчет нашей поездки к твоей маме? Я вернусь с практики, и мы поедем. Мне очень хочется ближе узнать твою маму. Надеюсь, ты не станешь возражать? Если честно, то мне даже стыдно, и я корю себя, что не съездили мы с тобой в январе. Этот глупый случай на лыжной прогулке... Две недели я не выходила из комнаты, все ждала, вот-вот ты придешь. А потом не вытерпела, спросила у отца; он засмеялся и сказал, что «Бодрый» давно в море. Мне вдруг стало не по себе, я готова была плакать, рыдать, только бы тебя увидеть. Но так и не дождалась. А ты, Петр, думал обо мне? Только правду напиши.
Ты как-то бросил мне упрек, что не сердце у меня, а камень. Ох, как ты ошибаешься! Помнишь, мы весной ходили с тобой в Загородный парк? Ты вел меня под руку, а потом увидел моего отца и вытянул руки по швам. Ты чего так испугался Серебрякова? Мы ведь были в парке, где люди не только ходят под руку, но и целуются. Я не хочу, чтобы ты был как та заводная пружина; любовь, чувство уважения — все это нам, девушкам, очень дорого. Ты тогда отпустил мою руку, а я весь день ходила как в тумане, думалось: не любит он меня, не нужна ему. Только пойми — не ради себя я говорю об этом, ради тебя, Петр. Что, разве не так? У тебя есть пример — Сергей Кесарев. Вера любила его, ждала, надеялась, а он вдруг приревновал ее к другому, а что получилось? Кесарев женился на другой. Я не скажу, что Наташа женщина лукавая, нет, она по-своему хороша, она тоже имеет право на счастье, на семью. Но ведь первая любовь у Сергея дала трещину, а это долго не забывается...»
Грачев свернул письмо. Но тут же вновь развернул его и в конце прочел:
«Я очень буду рада, если ты хотя бы на день приедешь в Ленинград. Я очень хочу тебя видеть. Только, пожалуйста, не говори об этом маме. Она станет волноваться».
«Я очень хочу тебя видеть...» — повторил про себя Грачев. Каким теплом повеяло от этих строк! Ему так и хотелось крикнуть: «Я люблю тебя, Ира, я, конечно же, приеду к тебе! Но он лишь горько усмехнулся: когда приедет, если снова «Бодрый» уходит в дальний поход? А просить Склярова отпустить его на два-три дня бесполезно, скажет: «А что вам, товарищ Грачев, делать в Ленинграде? Ведь ваша мать живет на Кубани?» Петр вздохнул: да, спросит, а объяснить цель своей поездки он не сможет. Ира ему не жена, а невеста...
Грачев спрятал письмо.
«Серебряковым я о нем не скажу», — решил он.
Но стоило ему сойти на причал, как комбриг капитан первого ранга Серебряков, отец Иры, подозвал его. Улыбнулся, поздоровался с Петром за руку.
— Ну, как жизнь? Чего не заходишь к нам? Надежда Федотовна в субботу тебя ждала, даже блины приготовила.
Грачев сказал, что был занят.
— Тебе привет от Иры, — продолжал Серебряков, — Вчера письмо прислала. После экзаменов у нее практика. И туристскую путевку предложили в Норвегию. Пишет, не знает, как быть. А мы с Надеждой Федотовной так решили: пусть сама выбирает. Вот скажи, кто у тебя друг?
— Кесарев. Самый близкий...
— Разве ты не желаешь, чтобы в жизни у него не было срывов, чтобы его любила жена... Ну, понимаешь? Ира вовсе не друг мне, а дочь. Родная моя плоть и кровь. В ней мое сердце: то, чему научил ее, она должна пронести всю жизнь и передать своим детям. А ты что, перестал ей писать? — неожиданно спросил Серебряков.
Грачев покраснел, неловко потупил глаза.
— Я люблю Иру... Я... — Он запнулся, подыскивая нужные слова, но так и не нашел их. Серебряков ласково тронул его за плечо.
— Это ты ей скажи. Я не стану возражать, если она... Ты же знаешь, я к тебе давно привык. Человек ты честный, прямой, море и корабль тебе не в тягость. А это тоже счастье. Пусть маленькое, но твое счастье. Скажу тебе по совести — на море я человеком стал. Отними его у меня, и я не жилец. Да, да — не жилец.
«А съездить бы к Ире надо», — вздохнул Грачев, сидя в каюте на стуле, он задумчиво курил. Тут его и застал Скляров. По лицу командира было видно, что он чем-то озабочен. И Петр не ошибся. Скляров, пристально глядя на него и, покуривая сигарету, заговорил о том, что на рассвете «Бдительный» уходит в море на обеспечение подводных лодок. А старшина команды радистов в отпуске. Надо отправить на противолодочный корабль старшину команды мичмана Крылова.
— Где он? — Скляров загасил окурок. — Крылову убыть на «Бдительный» к двадцати двум часам.