Пел в знаменитом хоре Виталей Андреевич — много совершал поездок, даже в самолете за рубеж не раз летал, жил интересно, суетно, приятно, с приятными репетициями, веселыми прогулками, шумными вечеринками, неоднократно-нешуточными влюблениями, доставлявшими ему, как и всем, свои хлопоты, огорчения и. радости. Одним словом, бездумно жил Виталей Андреевич, несерьезно. Четыре раза был женат, дважды по линии партийности преступался, но благодаря откровенному признанию все для него обошлось благополучно. Жил один, но одиночества, в силу несерьезности, не чувствовал: всегда среди людей, в разговорах, в холостом чаду, в умеренном угаре и похмелье.

Перестал петь — и вдруг оборвалась его приятная молодая жизнь. Вместо товарищей артистов и артисток, веселых или опечаленных, мечтающих о личной славе, огорченных отсутствием ее, то есть людей живущих искусством, оказался Виталей Андреевич совсем в ином мире. Вахтеры Большого учреждения — народ угрюмый, умом неповоротливый, бдительный, подозрительный и настроенный философски. Соприкоснувшись с новыми, столь непохожими на хористское окружение людьми, Виталей Андреевич пробовал было запить, но на собрании его как следует пробрали, пригрозили увольнением по такой-то статье, и Виталей Андреевич, струсив, притих, затаился, ушел в себя, замкнулся, а потом как-то сразу почувствовал в себе перерождение: артист в нем кончился, и наружностью, и душой он сделался вахтером, бдительным, как все, подозрительным, любителем в ночную пору покалякать о чем-нибудь, поделиться мыслями. Воспоминания былого на него нахлынули, и он в беседах с товарищами стал говорить о себе, что больна у него совесть: за тридцать с лишним лет ни разу он не побывал в родной деревне, ни разу не увиделся с родственниками. До пятидесятого года, жаловался Аникин, он переписывался с родней, но после того, как ему сообщили, когда он был на гастролях, что не стало матери (отец умер еще до войны), переписка с родными как-то сама по себе оборвалась, и он сейчас не знает, что сталось с его сестрами, их у него было шестеро, все старше его.

— Родню, брат, забывать нельзя, — осудительно качали головой слушатели. — Без родни трудно, она для чего-то нужна.

— Верно, нужна, — охотно соглашался Аникин. — По себе чувствую, нужна.

— А ежли ты понимаешь, что к чему, то и съезди к родне, навести, покайся, вот и успокоишься душой...

И раз, и другой высказали товарищи-вахтеры этот совет Виталею Андреевичу, и он стал думать: а не съездить ли ему в самом деле?.. Купить билет, сесть в поезд да и поехать через всю Сибирь домой...

Тут вскоре пришло лето, и отпуск по графику Виталею Андреевичу выпал. Собрался он, купил в «Метрополе» плацкартный билет и вскоре выехал. На первой же тысяче километров от предстоящей встречи с сестрами, с которыми он так давно не виделся, охватило его внутреннее смущение и чувство вины, и он с попутчиками говорил, говорил, рассказывая им о том, кто он такой: пел в хоре, а сейчас вахтер, не виделся долго с сестрами. Попутчики входили и выходили из вагона, они были разные и наружностью и душой. Те, кому ехать недолго, слушали невнимательно, глядели в окно, усмехались, дивясь простоватости пожилого человека. Но пассажиры, севшие на полсуток и больше, относились к Аникину участливо, поддакивали, дивились и вели расспросы.

— Неужто, — восклицали в изумлении попутчики, — неужто шесть девок и один мальчишка?

— Да, так оно и было, — подтверждал Виталей Андреевич. — Шесть девок и один мальчишка, младший, то есть я. Отец, как я родился, две недели ковал бесплатно — на радостях, что кузнец, помощник и продолжатель фамилии на свет произошел. И назвали меня в честь деда-кузнеца Виталеем. Заметьте, не Виталий, а Виталей — так звали моего дедушку.

— И что же, вы не обманули ожиданий вашего родителя?

— Обманул, — огорчительно признался Виталей Андреевич, — Не получилось из меня кузнеца.

— Почему же?

— Сестры меня избаловали, — подумав, не сразу ответил Виталей Андреевич. — Они, кажется, виной тому, что я не стал за наковальню.

— Интересно, как это было?

— Так было, — словоохотливо посвящал случайного попутчика в подробности своей биографии Виталей Андреевич, — Помню, как я подрастал, все мне радовались, сестры, не говоря уж про отца с матерью, меня баловали...

Пел в хоре Виталей Андреевич, вел шумную беспутную жизнь, подробности первоначальных шагов его по земле жили в его памяти, но только подспудно. Иногда лишь, словно в угарном сне, смутно ему представлялась и наковальня, и отец в фартуке, и сестры, голенастые девчонки, и мать-хлопотунья. Но когда бездумная жизнь осталась позади, прошлое ему припомнилось отчетливо и ясно. Все он вспомнил, все. Кузнец родился, продолжатель рода и дела родился! — радовались родители, наглядеться на него не могли, и эта радость передавалась и девчонкам-сестрам. Маленькие деревенские парнишки — помощники в доме, они и борноволочат, и гусей, и уток охраняют на реке, и ягоду собирают на лугу, и сено гребут. А у кузнеца Андрея Виталеевича единственный сынок рос белоручкой. Сестренки за него и боронили, и сено гребли, а в лес возьмут по грибы, так от него, чтоб не искусали, ветками отгоняют комаров. Прибежит Виталейка в кузню, просит покачать за веревку мехи, Агашка, одна из сестер, не дает, сама дергает. Заплачет от огорчения младшенький, сестренки утешать бросятся, и отец тоже уговаривает: расти, говорит, сынок, набирайся сил, а наработаться еще успеешь, кузня от тебя не уйдет, всему научишься.

И обновками родители и сестры Виталейку баловали, на него на одного, кажется, траты были бо́льшие, чем на всех вместе взятых сестер. В холщовой своетканьшине сестры ходили и в будни, и в праздники, на ногах самодельные обутки, ленточки в косах из лыка. У Виталейки же и рубаха шелковая, и поясок шелковый с кистью, и сапожки хромовые, и картузик с лакированным козырьком, и даже на редкость для деревенского мальца пиджачок суконный...

И сластями баловал Виталейку отец. Дочкам сахар-песок в блюдце — помакать ломтем, Виталейке конфеты в красивых обертках.

Мать, нарядив сынка, в церковь ведет, на ярманку возьмет с собой поразвлечься. А сестры гурьбой отцу помогают в кузне — мехи раздувают, стучат по наковальне тяжелым молотом.

А как подрос Виталейка, его в школу отдали — учить грамоте.

Отца перед войной не стало: от надсады помер, обтягивая мельничный жернов стальным обручем, — но за наковальню на его место не стал Виталей. Он тогда уже выступал в художественной самодеятельности: на барабане стучал, пробовал сам петь, его хвалили, хлопали ему. Деревня, сестры, отцовская кузня с наковальней и горячим горном от него отдалялись все дальше, а потом в начале войны, когда его в армейский ансамбль взяли, совсем исчезли, растворились, будто в воздухе птицы.

— Так я и не сделался кузнецом, — заключал свою дорожную исповедь случайному попутчику Виталей Андреевич. — После войны я в знаменитый хор угодил, пел, ездил. Своя, так сказать, у меня получилась кузня, а наковальня, не в пример отцовской, моя легкая.

— Это уж точно, — охотно соглашался попутчик, — петь — оно само по себе куда легче, чем, скажем, коней ковать иль что еще...

Проехав в вагоне скорого поезда пол-Сибири, Виталей Андреевич пересел в поезд местного сообщения, потом поплыл на пароходе. В третьем классе было людно, ехали какие-то бородатые молодые люди с тугими рюкзаками, набитыми до отказа, с ведрами, котелками, одетые в модные джинсы и хрустящие, как новые денежные знаки, химические куртки. Молодые люди громко, никого не замечая, разговаривали друг с другом и пили дешевое яблочное вино, а бутылки выкидывали за борт в окошко.

Много женщин разного возраста с узлами и кошелками ехало в третьем классе. В их полных круглых лицах Аникину чудилось что-то особенное, родное, полузабытое. Он старался в уме представить своих сестер, но это не получалось, лица расплывались, как в тумане. Сестры Агаша да Настасья, да Ольгейка, да Палагейка, да Фрося, да Дунюшка — представали в памяти на одно лицо, и это лицо сходствовало в чем-то неуловимом, может, в покорном выражении, может, в усталости в глазах и терпении, с лицами едущих в третьем классе баб. А между тем он помнил, сестры были разные и по обличью и характером. Старшая Агаша, как две капли воды, походила на отца; как у отца, у нее было красивое, круглое, с заметными скулами лицо и карими, чуть вприщурку, глазами. Как отец, она была плечиста и рукаста. Она лихо нагнетала в горно воздух, дергая за ремень, и, схватив молот, вразмашку била по раскаленной поковке. А Настасья с Ольгейкой походили на мать, курносую, сероглазую и бровастую, и, как мать, они любили песни. Сидя зимним вечером за пряжей или шерстяным вязаньем, или за ткацким станом — кроснами, Настасья с Ольгейкой вдруг заводили песню, другие сестры и мать, и Виталейка — все подхватывали, славно так получалось. В том, что Виталей Андреевич пошел в артисты и его взяли в знаменитый хор, не было ничего случайного. Он владел от природы голосом и к четырнадцати годам прошел солидную певческую выучку дома, которая ему пригодилась сначала в ансамбле на фронте, потом в знаменитом хоре...