— Вы меня простите, гости дорогие, — сказала мать, — может, я что не так скажу, так не обессудьте, я ведь совсем неграмотная, деревенская, не вам, ученым людям, чета. И сынок мой, Петр, каво вы хвалите, тоже в деревне уродился. Двое их у меня, сыновей-то. Первый-то, старший, Кирила, не удался, пьет. Как вернулся с войны в сорок пятом, так с тех пор и не просыхает. А младший, Петр, у меня хороший, и вы его хвалите, а мне приятно. Но вы его, гости дорогие, совсем не знаете, а как узнаете, так еще пуще восполюбите. Скажу я вам, он того стоит. Он родителей чтит, а такого человека в сейчасное время редко встретишь. Отец его, Петеньки, мой мужик, Иван, знаете, на этапе помер, в тюрьме, а перед смертью он письмо домой написал, а в письме наказ сделал и вещички свои сыновьям отказал. Старшему-то, Кириле, хромовая тужурка досталась, сапоги яловые и шапка шоферская из кожи. А Пете отец отказал один тулуп, вот он... — Мать сняла с гвоздя висевший в коридорчике тулуп и повесила его на руку, видно, в доказательство того, что она говорит одну правду. — Первый-то мой, Кирила-то, сапоги пропил и тужурку тоже пропил, и шоферскую шапку промотал. А Петруха отцовскую вещицу сохранил, знать, память об отце ему дорога. И я так думаю: ежли сын дорожит памятью об отце, то такому человеку бог во всем помощник. Спасибо вам от всего моего сердца!..

После речи матери минуту стояла тишина, никто не проронил ни слова. Кое-кто чувствовал смущение и глядел в стол, кое у кого глаза загорелись весельем, их взгляд, обращенный на меня, изображал иронию. Было тихо, я чувствовал, — могла наступить неловкость. Однако выручил всех подвыпивший Иван Иванович, он вышел из-за стола и расцеловал мать.

— Спасибо, Маланья, — сказал он. — И за сына, и за хорошие слова, и за тулуп!.. — Тут Иван Иванович взял из рук матери тулуп и, к общей неожиданности, надел его, и воротник поднял, сделавшись похожим на деревенского мужичка. Все от выходки Ивана Ивановича принялись смеяться, долго, заразительно все хохотали. И я смеялся вместе со всеми, только матери не было смешно, она махнула рукой и удалилась на кухню. Иван же Иванович вдруг пустился, в тулупе, в пляску, топая и приседая.

С той минуты за столом все переменилось, все стали отпускать шутки, много, не стесняясь, пить и говорить, не слушая друг друга. Включили радиолу. Каждый стремился пригласить Верочку, и она никому не отказывала. И я ее пригласил, но она была занята и на мое приглашение не обратила внимания.

Новоселье кипело, топало, орало, пело. Я радовался общему веселью и думал о матери: сказала слово — и внесла непринужденность, веселье. Что значит народная мудрость!..

Расходились гости поздно вечером, после того как все припасенное для новоселья было съедено и выпито. Расходились по-иному, чем вошли к нам в квартиру. Кое-кто поругивался матерно, двое молодых людей, что-то не поделив между собой, затеяли потасовку, в результате грохнулось и разбилось трюмо, купленное по дешевке в комиссионном магазине. Ивана Ивановича увели под руки, он, тепленький, едва стоял на йогах. Прощаясь со мной, пьяный Иван Иванович принял, кажется, меня за кого-то другого и обозвал меня, мягко говоря, весьма неласково и даже замахнулся, что меня само по себе ничуть не обидело, так как главный архитектор не вязал, что называется, лыка.

Назавтра на службу я чуть припоздал: у меня болела голова. Приняв какой-то приготовленный матерью сироп, я поехал в управление. Войдя в общую комнату, чувствуя себя принятым в коллектив, своим, так сказать (как же иначе после такого радостного и веселого новоселья!), я поздоровался, как свой, со всеми громко, в полный голос: здравствуйте!.. Однако мне никто не ответил, меня будто не слышали. Все сидели, уткнувшись в свои бумаги, никто даже не посмотрел в мою сторону. Я был удивлен и озадачен. Я прошел к своему столу, сел и, пытаясь выяснить, что случилось, хотел было поймать взгляд Верочки, моей симпатии, но она отвернулась, потом куда-то вышла, торопливо стуча каблучками.

Настроение мое резко переменилось, но, главное, я не знал, что случилось, почему ко мне такие резкие перемены.

День спустя меня вызвал к себе в кабинет Иван Иванович и объявил, что я назначен в сельскохозяйственную группу. Наверное, мой взгляд выражал удивление и немой вопрос, — Иван Иванович, не желая, чтобы между нами была недосказанность, прямо глядя мне в глаза, сказал:

— Свое решение, Петр Иванович, я считаю прогматистски-разумным и правильным. Кадры по участкам работ необходимо расставлять, учитывая их рабочие качества и общую целесообразность. Да и опыта вам поначалу следует накопить, а потом посмотрим...

С тех пор уже много лет подряд я езжу самыми разными видами транспорта, все больше на лошадях, по томскому краю, и по моим проектам сооружаются коровники, телятники, водонапорные башни и мосты на сваях через малые речки. Не зря мать уберегла отцовский тулуп: он мне пригодился. Что до генерального плана города, то его разрабатывают другие не без учета, кажется, истории и старинной архитектуры.

У моей матери подрастает младое племя — правнуки, и она их так же, как, бывало, нас, своих детей (в семье нас росло двое — я и брат, старше меня на два года), называют по-своему: грустинцы, грустинята, — что обозначает малыши. Иногда, впрочем обращаясь к детям, она употребляет другое слово — сарынь: «а ну, сарынь, хватит шуметь, дед спать укладывается!» — или: «сходили бы вы, сарынишки, в булучную за хлебом!» — но чаще всего все-таки она пользуется излюбленным — грустинцы. «Чего вы долго спите, лежебоки-грустинцы?» — «Что за стук-стукоток подняли, грустинята!»

Слово грустинцы у матери емкое и, кажется, обобщенное. Этим именем она честит не только своих отпрысков, но, бывает, и чужих людей. Мы живем на седьмом этаже прекрасного современного дома. Из окон нашей большой и светлой квартиры открывается вид на стройку — возводят новый четырнадцатиэтажный жилой корпус. По лесам и перекрытиям новостройки снуют рабочие, возле дома по рельсам передвигаются башенные краны, поднимая наверх тяжести. Иногда работы по какой-нибудь причине в разгар дня приостановятся, рабочие сидят на кирпичах, курят, а иные улягутся на бетонную плиту — передохнуть, подложив под голову ватник. Мать смотрит из окна и, качая головой, изрекает: сегодня опять, кажись, материалов на стройку вовремя не подвезли, снова лежебокам-грустинцам делать нечего, на солнышке загорают.

Грустинцы, грустинята — так и слышится от моей матери. Правнуки слышат незнакомое слово, но за разъяснениями пока не обращаются к прабабке. Но я знаю, так продлится недолго. Пройдет совсем немного времени, подрастут дети и спросят: что за грустинцы? И тогда они услышат от моей матери сказ о Великой Грустинии — стране, где обитают грустинцы, серапионцы, одноногие и безголовые. И удивятся дети сказочной стране, и долго будут между собой обсуждать небывальщину, спрашивать у прабабки, когда это было, и жалеть робких людей — грустинцев, впадающих в спячку, и ненавидеть их злобных повелителей — серапионцев, то есть с ними, детьми, произойдет то же, что в свое время с нами — со мной и братом в далеком детстве, когда мы впервые услышали от матери эту сказку.

...За лесами, за болотами, в стороне полуношной, на севере, близ Лукоморья простирается та страна, она Грустинею наречена от бога. Реки ее рассекают великие, а по ним в погодье волны ходят высотою с дом и больше. А глубина тех рек бездонная, ям и омутов полно, в тех омутах и ямах рыба населена разная: и осетр, и стерлядь, и сырок, и муксун, и другая — все дорогая, вкусная. А по берегам густо дерева растут, макушки тупые, как у стогов сена. На ветках тех деревов, именуемых кедрами, вызревают шишки, под кожурою орехи, жирные, скусные. И ели растут, и сосны, и лиственницы. В лесах зверья всякого полно и птицы. Богата Грустиния! Справа, ежли стать лицом к Заледенелому морю, со стороны, откуда каждый день подымается солнце, подпирают Грустинию горы Тунгусские, высокие, хребтами в небо упираются, а в горах дорогие каменья и металлы; на скалах же и соколы, и орлы, и другие отважные птицы. Слева, в сторона, куда по вечерам солнце садится, опоясали Грустинию горы пологие, тож богатые и каменьями, и металлом, название тем горам — Камень.