И Шакиру, кочегару и котельщику, с приездом цыган забота и работа. Велел ему инспектор Евдоким отремонтировать четырехтактный движок с насаженным на ось генератором. Как объявится в клубе цыганское представление, так к тому времени велит Евдоким, чтоб движок был готов и генератор — источник света и тока — тоже, для освещения в клубе. В поте лица усердствует Шакир, ремонтирует движок — протирает цилиндры.

И у Сыча забот и хлопот прибавилось. По улицам рудника-прииска он скользит быстроногой тенью, и днем, и в сумерках все следит, не случилось ли со стороны цыган какого непорядка или вреда для его пчелок. И за бывшелобановским дворцом, в котором проживают парусные цыгане, он следит бдительно, забравшись на соседний утес. Кто приходит во дворец, кто выходит, кто и что несет в руках — все интересно знать Сычу. Ведь всем известно, где цыгане, там и воровство, и обман — держи ухо востро.

Но больше всех, естественно, хлопот у Евдокима Аникина. Он не только блюститель порядка, но и воспитатель народа, — так он понимает свои обязанности. Надо позаботиться о концерте. Кто пришлет в покинутый поселок артистов? Никто. Поэтому Евдоким обойдется местными силами и устроит к Октябрьским праздникам в клубе концерт.

Евдоким по поводу концерта встретился с Одиссеем, обо всем договорился и согласовал. Очередная забота — о зрителях. Занарядив пожарного мерина, Евдоким объезжает на нем, несмотря на слепоту лошади, ближайшие окрестья — зазывает народ на концерт. И в Сосновку он съездил, и на Американке побывал, и в Гороховке, и в Лесотделе. Везде он объявлял о концерте, сообщил часы, когда состоится, самодельные афиши, написанные красным карандашом, вывесил. Люди встречали его весело, обещали в назначенный день непременно явиться в клуб на представление.

И концерт в назначенное время состоялся. От протопленных в клубе печей было тепло, зрители сидели без зимней верхней одежды, без шапок и полушалков, нарядные, праздничные. Сияли электролампы — движок работал исправно.

Зрительный зал от сцены отгораживал занавес — из парусов.

Артисты выступали прекрасно, с душой, все были довольны, все похвально хлопали в ладоши.

После представления Евдоким от имени общественности поблагодарил артистов — пожал Одиссею руку...

Евдоким с Дорофеичем сидят после концерта при лампе-коптилке в пожарке и обсуждают концерт.

— Слышь, Евдоха, — говорит Дорофеич, — цыганы, они, конечно, артисты настоящие, я от души их оцениваю. И Орест играл на баяне хорошо, и Аза пела замечательно... Только не понял я насчет лодки.

— Чего тебе непонятного в лодке? — спрашивает Евдоким. — Лодка как лодка и парус натянутый.

— Это мне понятно: лодка, парус, Одиссей сидит на носу, — машет рукой Дорофеич. — А вот этот самый Циклоп... Кто такой есть Циклоп? Медведь с одним глазом...

— Циклоп есть зверь, — поясняет Евдоким.

— А что, он всамделишный или его придумали?

— Этого я не могу сказать, — признается Евдоким. — Может, такие существа где ни на есть проживают, а может, таких нигде нету.

— А зачем они, ежли их нету?

— Чтоб интересно было.

— А-а, — неопределенно говорит Дорофеич. — Это что: наподобие, значит, сказки?..

Некоторое время старики сидят друг против друга молчком, думают, вспоминают. В чугунной печурке потрескивают сгорающие поленья, в трубе гудит, от лампы смрадный запах сгорающего керосина.

— А море-то как они изобразили! — восхищается Дорофеич. — Волны так и ходят, так и ходят...

— Это — полога, — поясняет Евдоким. — Их за края дергают, кажется, что волны.

— Все равно красиво, как настоящее, — говорит Дорофеич. — Так красиво! Аж самому охота на море и сирен послушать бы, как они распевают.

— Да, красиво поют, черти, — соглашается Евдоким. — Заслушаешься.

— Во-во!.. — крутит головой Дорофеич. — Так бы все сидел на берегу да слушал, слушал.

— Верно, красиво поют, — повторяет Евдоким. — Заманчиво.

— А что, много их в море водится, сирен-то, аль тоже, поди, выдумка?

— Не знаю, — говорит Евдоким. — Наверно, и это выдумка: в воде человек, ежли он не водолаз, не живет.

— Жаль, — вздыхает Дорофеич. — Пусть бы уж лучше живет.

В семье Коростелевых свой разговор. Ирасиму и Анне Самсоновне концерт тоже очень понравился: и песни, и пляски, и то, как здорово цыгане изобразили море, и лодка, которая, как настоящая, пересекает валы и несет в себе Одиссея и его товарищей...

Поздним вечером супруги ведут разговор, перед тем как улечься спать, — убрано со стола, разобрана постель, радиоприемник выключен, — они все сидят на кухне у стола и обсуждают увиденное в клубе.

— Интересная сказка, — говорит Ирасим. — Это они из книжки взяли. Одиссею-то самому не придумать, Орест всему зачинщик. Умный, в Москве учился на артиста.

— А тебе почто известно, что из книжки, ты что, читал?

— Читал, — говорит Ирасим. — Маленький был — читал. В рудничной библиотеке брал книжку — и читал. И про Одиссея читал, и про Циклопа...

— Что-то я не слыхала от тебя... Да и книжек, с тех пор как сошлись, не читал.

— Эх, мать, когда же было книжками заниматься? — сокрушенным голосом сказал Ирасим. — Все заботы да работа, так и жизнь прошла.

— Семья у нас с тобой большая...

— Я, как шел с войны, — раздумчиво говорил Ирасим, — учиться собирался. Приеду, думаю, поступлю в вечернюю школу, а дальше, может, в техникум или даже в университет...

— А чего ж не учился? — перебила супруга Анна Самсоновна.

— Сама знаешь чего.

— Чего же?

— Племянников жалко стало, замучилась бы ты с ними одна...

— Вон оно что... Сирот стало жалко... Значит, жизнь твою я заела. Из жалости...

— Что теперь говорить об этом, жизнь позади!

Наступило тягостное молчание. Анна Самсоновна гневалась, даже дышалось ей трудно. Опять муж напомнил ей о своей жертве. Хотела было поругаться Анна Самсоновна, как всегда в таких случаях делила, да раздумала. Она пошла в горницу и упала лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали.

А Ирасим долго еще сидел в одиночестве у стола и думал о своем, невозвратно утраченном.

А Бархудар Петрович Сыч по^:своему размышлял о концерте цыган. В нем, в концерте, чудилось ему что-то подозрительное. «Циклоп! — а кого это они, эти тунеядцы, изобразили под Циклопом? — думал он. — Уж не начальство ли?»

«Ясно, что начальство, — думал он. — Это ж как божий день ясно. — Циклоп велит им пристать к берегу, не дает им ходу, то есть чтобы они, цыганы, не бродяжили, — а они, цыганы, его не слушают и уплывают».

«И сирены со сладкими голосами — это тоже начальство, — все больше убеждался в своей правоте Сыч. — Их тоже цыганы не слушаются...»

«Понятно, скитальщину со сцены проповедуют, — дальше осмысливал Сыч. — Бродяжничество! Ладно. Вам этот номер не пройдет. Я на вас, тунеядцев, бумагу напишу — всем достанется — и артистам, и Евдошке, это он все организовал...»

В гости к леснику Ирасиму наведались Одиссей с сыном Орестом. Отец приземист, костист, скуласт, смотрит весело и любопытно. Черная, с кучерявинками, с сединой борода аккуратно расчесана. То и дело поблескивают белые зубы. Сын его, Орест, во всем повторяет отца, но он молод, гибок, тянется еще вверх, в открытых, черных, как смородина, глазах, во всем лице, тонком и худом, затаенная грусть. Оба в бараньих, небрежно накинутых на одно плечо полушубках.

Ради гостей поставлен медный самовар, гости в переднем углу. Ирасим сам угощает гостей, а Анне Самсоновне, стоящей в сторонке, приказывает время от времени, что подать на стол.

Разговор сначала о погоде, о холодах, о том, что большой лобановский дворец пожирает много дров; Одиссей высказывается: дороговато табору обходится содержание дворца, — если бы на руднике-прииске нашелся какой-нибудь бросовый барак о пяти-шести комнатах, то он с удовольствием перевел бы туда табор... Поселиться же в разных избах, их много пустует, — тоже невыгодно.