Всем было грустно. Они шли по пустынным аллеям парка и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Они хорошо понимали Таю Викторовну.

— Она ведь там не одна, — сказала после долгого молчания Вера Ивановна. — Найдет себе подруг.

Одиночество. Больше всего они боялись одиночества, одинокой старости. Потому и собирались, однажды разговорившись случайно в парке, потому и держались друг за друга. И вели нескончаемые разговоры о детях, живших своей, особой, конечно же интересной жизнью. И счастье детей было для них главным, наполняло их сердца радостью и чувством исполненного долга. Ну и что из того, что к этой радости примешиваются капельки горечи? Это ведь их горечь, горечь, которой они не делятся ни с кем, и она даже помогает им жить, чувствовать, что они еще сильны. Иначе ведь эта горечь могла отравить все последние годы их жизни. А они еще радуются жизни, радуются хорошим погожим дням, красоте осеннего парка, веселому смеху играющих детей, чудным ритмам песенки «Реки Вавилона».

Трамвай все мчался и мчался по своему маршруту, входили и выходили люди, от остановки к остановке, по мере того как трамвай приближался к кольцу, к своей конечной станции, людей становилось все меньше и меньше. Веру Ивановну утомило мелькание домов, улиц, автомашин. У нее слегка закружилась голова, и она прикрыла глаза. Ей вдруг показалось, что она, совсем молодая и легкая, едет на этом же трамвае, на тот же самый Каменный остров, на гребную базу, где ждет ее Анатолий. Они сядут на остроносую, поблескивающую коричневатыми лаковыми боками двойку и легко заскользят по невской глади...

На кольце молодая вагоновожатая, взяв свой маршрутный лист, пошла к диспетчеру, тоже молодой и симпатичной. Минуты три, — расписание позволяло, — они поболтали о каких-то своих мелких делах. О том, что в магазинах пропали хорошие колготки, что в модной парикмахерской при Октябрьской гостинице насидишься в очереди прежде чем попадешь к хорошему мастеру.

— Ну мне пора! — поднялась со стула вагоновожатая. — Теперь еще два круга — и пересменка.

Она вышла из диспетчерской и пошла к своему трамваю. И тут заметила, что во втором вагоне сидит какая-то женщина. «Заснула, что ли?» — подумала вагоновожатая.

— Гражданка! — тронула она за плечо седенькую, аккуратную старушку в шляпе из черной соломки. — Гражданка, мы уже давно приехали!

Но Вера Ивановна уже ничего не слышала.

Редколлегия была назначена на двенадцать, но редактор задерживался. В «предбаннике» — так окрестили приемную, где сидела секретарша и курьеры, — толпились сотрудники редакции, курили, обсуждали последний матч нашей сборной с профессионалами НХЛ. Кое-кто из членов редколлегии уже сидел за большим столом в зале заседаний — каждый на своем строго определенном месте. Как ни высмеивалась эта традиция в новогодних капустниках, соблюдали ее неукоснительно. Справа и слева от шефа сидели его заместители, потом ответственный секретарь, зав. партийным отделом. Затем шли места заведующих промышленным отделом, отделом быта, информации, литературы, искусства. Так как за столом мест для всех членов редколлегии не хватало, то новичка всегда сажали у стены, туда, где сидели остальные сотрудники. Алексей Иванович Рукавишников, заведующий отделом литературы городской газеты, три года просидел «у стены», пока не освободилось место у стола.

Воспользовавшись неожиданной паузой перед заседанием, Рукавишников читал свежие гранки. Только что принесенные из типографии, гранки были чуть сыроватые, пахли типографской краской. Это была большая статья о книгах Виктора Северцева. Алексей Иванович любил его романы за свежесть взгляда на события, казалось бы хорошо известные еще из школьных учебников, за умение передать колорит эпохи. Северцев любил и ненавидел, осуждал и восхищался своими героями, но он не был к ним равнодушен. Автору статьи удалось показать это качество романиста, и Алексей Иванович радовался, отыскивая в ней созвучия своим собственным мыслям. Его только раздражал плохой набор. То и дело приходилось править опечатки. Да и опечатки были странные — рука линотиписта, казалось, обгоняла его глаз: он начинал печатать слово не с первой буквы, а со второй, потом спохватывался, и получалась чепуха — вместо «воитель» он печатал «овитель». «Прямо болезнь какая-то, — подумал Рукавишников. — Наверное, придется этому линотиписту менять профессию».

— Что-то вы интересное читаете, Алешенька? — сладенький голос редактора отдела культуры Аллы Николаевны Соленой оторвал Алексея Ивановича от гранок.

— Да вот подготовили статью про советского Дюма, — шутливо ответил Рукавишников и отложил гранки в сторону. Уж если Соленая зацепилась за тебя, почитать больше не удастся...

— Это кого ж вы так величаете? — с неподдельным восторгом удивилась Алла Николаевна. Маленькие хитрые глазки так и впились в Алексея Ивановича. Веснушчатые ее руки, увешанные вычурными серебряными браслетами и перстнями с огромными тусклыми камнями, всегда находились в движении, ползали по столу, передвигали бумажки, игрались брелоком с мощной связкой ключей. Алексея Ивановича раздражали эти постоянно ищущие руки, жившие словно бы отдельной от их хозяйки своей, обособленной жизнью. Иногда они напоминали Рукавишникову руки слепца, читающего свою книгу, иногда двух паучков, плетущих тенета.

— Кого ж еще, если не Северцева, Алла Николаевна, — бодро ответил Рукавишников, стараясь не глядеть на паучков, скручивающих в трубочку лист белой бумаги.

— Ну уж и хватили вы, Алешенька! — разулыбалась Соленая. — И как вам такое могло в голову прийти! Дюма-то — талантище! Величина! А Северцев ваш...

— Да не мой, Алла Николаевна. Наш.

— И не спорьте, Алешенька. Не надо, не надо! Покойный Николай Павлович Акимов говорил мне...

О чем говорил Акимов, Алексей Иванович так и не узнал, потому что в зал вошел редактор. Скидывая на ходу дубленку, он раскланивался со всеми и одновременно говорил секретарше Зинаиде, шедшей вслед за ним со списком звонивших в его отсутствие людей:

— Потом, потом, Зинуля! Скажи только Рачикову, пусть приходит к пяти. Из дома не звонили?

— Нет, Василий Константинович. Звонили из Кировского исполкома.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался шеф. Зинаида перешла на шепот. Редактор, чуть склонив голову к ней, слушал и кивал большой седой головой. Наконец он уселся на свое председательское кресло, оглядел всех весело.

— Не очень соскучились?

— Соскучились, Василий Константинович! — пропела Соленая.

Редактор, услышав ее голос, словно бы вспомнил что-то.

— Вы мне будете нужны, Алла Николаевна! После редколлегии задержитесь на несколько минут...

Соленая закивала. Лицо ее посерьезнело, замкнулась, словно она догадалась, что разговор с шефом будет важным и значительным.

— Ну что, какие итоги за неделю? — обернулся редактор к ответственному секретарю.

— Итоги нормальные, Василий Константинович, — ответил Горшенин. — Все номера подписали вовремя. Только опечаточку в субботнем допустили...

— Какую?

— Счет в матче неправильный указали.

— Ну это не смертельно, — с облегчением оказал Василий Константинович.

— Для кого как! — усмехнулся Горшенин. — В спортивном отделе болельщики телефон оборвали — звонят, возмущаются. Такой редкий случай — ленинградские армейцы выиграли! А у нас все наоборот.

По кабинету прошел сдержанный смешок.

Редактор поморщился. На редколлегию были приглашены гости с турбинного завода, и Василию Константиновичу не хотелось при них обсуждать редакционные огрехи.

— Борис Савельич! — строго сказал он, обращаясь к заведующему отделом спорта. — На первый раз мы тебя предупреждаем, но учти...

Борис Сарматов покраснел, как помидор, и начал было вставать, чтобы объясниться, но редактор остановил его, подняв ладонь: