С третьего этажа гостиницы в полевой бинокль смотрел я на северо-запад. Взгляд мой проносился над впадинами между пологих крыш, над мерцающей речкой и влажными лужайками — к потемневшим холмам и свежим гребням рыжеватой земли. Крохотные самосвалы, вытянув осунувшиеся капоты, тащили рыжеватую крохотную свою кладь. Трубы эстакад, краны и скреперы мелко, почти хрупко рисовались на бледно-синем просторе, усиливая во мне чувство воспарения. «Как смелый житель неба, он к солнцу воспарит…»

Я отнял бинокль от глаз, взгляд мой заволокся, невольно потупился, и неисповедимой, извивистой дорожкой памяти явились строки:

А ведь прежде как будто не знал этих стихов, странно, подумалось мне.

Когда я вернулся в нашу комнату, маленькой представилась она, и даже тяжеловесный камин с крупными изразцами казался теперь скромным камельком. Четыре допотопных кровати с полированными шарами на спинках стояли вдоль стены унылым строем. Моя же кровать стояла в алькове, и там же громоздились наши чемоданы. Отсыревшие углы комнаты отдавали дремучей затхлостью и холодом. Ангелы оскорбленно глядели с высоты лепного потолка, жалобно корчились, когда в приоткрытую балконную дверь врывался ветерок, тасуя смутные облачка теней и света предвечерья.

Я сел к столу, на котором лежало написанное утром письмо. Писал я Деле — простыми, даже скучными словами, чураясь всякой романтики, пытаясь сказать о жизни, новой для меня жизни, скупо и всерьез. Однако все боялся отпугнуть Делю прежним, не улегшимся еще восторгом и медлил запечатать письмо в конверт.

В нежные звуки вечера вкатилось басовитое мычание коров, а ветерок дохнул запахами чабреца и полыни, молока и коровьих лепешек. Мелодичные голоса женщин звали своих буренок. Я вышел на балкон и увидел стадо, над стадом белую пыль, а в пыли качалось и плыло трубное мычание. Узорное железо балконной ограды казалось вырисованным плавным и затейливым колебанием пыли.

Напротив — домик аптекаря Бауэра напоминал лубочную картинку. Некогда там жил невзрачный костлявый человечек, но тогда он казался мне красивым — с козлиной бородкой, сплюснутой с боков рыжеволосой головкой, необычайной худобой он выглядел изысканно в сравнении с коренастыми грубыми горожанами. Зареванного, измученного зубной болью, вел меня однажды отец в поликлинику. Когда мы проходили мимо этого домика, на парадное крылечко вышел Бауэр, и отец вдруг смешался, дернул меня за руку и проговорил, обращаясь к аптекарю: «Вот видите?..» — «Вижу, вижу», — усмехнулся тот. За ним закрывала дверь толстая почтенная женщина, из-за ее юбок выглядывал мордастый пес-урод, который, впрочем, тоже казался изысканным в сравнении с голенастыми крепкими городскими дворнягами. «Что о нас подумает Иван Станиславыч!» — с укором и страданием прошептал отец.

…Навстречу стаду, гудя и фыркая, продвигался «газик». Из него выскочил Салтыков и, похлопывая по коровьим бокам, направился к подъезду гостиницы. Он поднял весело оскаленное лицо и помахал мне рукой. Я вернулся к столу, чтобы прибрать свои листочки.

Салтыков ворвался, простирая за собой серую болонью, печатая по полу следы пропыленными штиблетами. Его прямые светло-русые волосы, зачесанные ото лба, казались сейчас еще светлей, может быть, все от той же пыли.

— Мы прислали шесть вместительных палаток, — сказал Салтыков. — В них-то я и размещу свои службы.

— Пестерев мечтал о вагончиках, — сказал я.

— Вагончики только для жилья, В среднем в день мы принимаем семь-восемь человек. Десятки людей квартируют в окрестных деревнях. Кстати, прекрасный выход подсказал нам тогда Халиков. Но осенние дожди размоют дороги, надо переселять людей поближе к стройке.

Я сказал со вздохом:

— Если и ты переберешься в палатку или вагончик, то меня, пожалуй, выживут из алькова.

Он засмеялся. Гостиничным номером я располагал только благодаря ему. Другие корреспонденты, даже столичные, обходились углом в конторках или устраивались на постой к горожанам.

— Ты угадал, — сказал он, — буду переселяться в вагончик. Сегодня на профсоюзной конференции мне задали вопрос: а где вы сами-то живете?

— И только поэтому ты возьмешь и переедешь? Ведь это, извини, глупо.

— Просто я буду поближе к стройке, — сказал Салтыков, нахмурившись и постучав ручкой по стеклу стола. — А тот, кто спрашивал, вероятно, с детьми приехал издалека, очередь в ясли-садики не раньше, чем через год, живет в цельнометаллическом вагончике, а человеку надо работать и жить по-людски. Так что ему простительно раздражение.

— Какие еще вопросы задавали?

— Жаловались на заработки. Сто тридцать рублей выходит, это на бетонном.

— Я, например, получаю столько же. Скажешь, и тут правы твои ребята.

— Правы, — просто ответил Салтыков. — При хорошей организации работ они могут получать в два и два с половиной раза больше. И они будут получать! — сказал он как пригрозил.

— Вековечные твои заботы.

— Ни черта не вековечные! Я вот уже четырнадцать лет строю, но я всегда пристраивался рядышком с какой-нибудь домной или мартеном, строил опять же домну или прокатный стан, и там на долю моих рабочих полагалось сотни метров жилья. А тут… я впервые строю на пустом месте.

Последние слова его неприятно кольнули меня.

— Ну, скажем, не совсем на пустом. Здесь все-таки город, ему двести с лишком лет.

Он махнул рукой за окно:

— Там почти сто гектаров полынной пустой земли! Это только под наши заводы. А кругом — немеренные просторы… — Он возбуждался с каждым мгновением. — Все-таки у человека, у строителя по крайней мере, должна быть в жизни одна такая стройка. Ты говоришь, город. Плоский, одноэтажный спящий город, из которого бежит молодежь, тридцать тысяч жителей. А через три, пять лет здесь будет жить триста тысяч. И будет многоэтажный город. Иначе за каким чертом было приезжать сюда! Да вот хотя бы тебе?

— Ты же меня и сманил.

Он только хмыкнул, отмахнулся точно от въедливой докуки.

— Я, может быть, только здесь поверил, что действительно есть на свете романтики, что есть нуждающиеся в квартирах, что есть люди, любящие литейное производство так же, как, например, ты любишь… что ты любишь?

— Финскую баню.

— Пусть так, если финская баня добавляет смысла твоему существованию. Так вот люди едут только для того, чтобы потом, когда мы построим литейный комплекс, работать там, причаститься к новой технике, поэкспериментировать. А пока они глотают пыль, задыхаются от зноя, потом будут мокнуть и мерзнуть, вкалывать за милую душу, чтобы только дожить до заводов…

Пришел Пестерев, начальник производственного отдела управления. В целлофановом мешочке принес пива. Мы разлили пиво по стаканам и жадно выпили. Пестерев закурил.

— Как это кстати, пивзавод в городке. В поселок привезли две цистерны. А верно ли, что спиртным торговать не будут?

— Да, — подтвердил Салтыков, — по крайней мере водкой. В облторге Халиков договаривается насчет сухих вин. Кстати, продуктовый в «Литейном» действует нормально.

— Теперь люди просят промтоварный.

— Ведь райпотребсоюз обещал посылать автолавку.

Пестерев вздохнул и ничего не ответил.

— Там баню начали было строить, — заговорил он опять, — а сегодня, слышу, детский сад.

— Баня есть в городе, есть на Гончарке, — сказал Салтыков. — А детский сад нужен позарез. Только проследите, чтобы половые доски больше не трогали.

— И на детсад нельзя?

— Нельзя. В «Литейном» все временное — и сам поселок, и детсад тоже. Заказчики против капитальных построек. Надо поскорей решать вопрос, где строить жилой массив для литейщиков — в городе или близ заводов. Это, между прочим, должны были решить еще проектировщики.