— Ты бы оставил пока колесо.

— А что? — спросил он, продолжая работать.

— Я говорю, ты бы оставил. — И, так как он поднял голову, но не бросил колеса, она с горечью сказала: — Даже когда твоя дочь будет рожать, ты и тогда, верно, чинить будешь телегу.

— А что?.. — Тут он выпрямился и ошеломленно глянул на нее, и опять она с горечью сказала:

— Или будешь улыбаться, как вот теперь…

— Почему улыбаться? — проговорил он. — То есть я хочу сказать: почему не улыбаться?

— Можешь улыбаться сколько хочешь, когда найдешь этого мерзавца и отхлещешь его вожжами.

— Да-а, — сказал он, тупо глядя на колесо, которое откатилось и легло набок у забора.

Жена шагнула к нему и резко тряхнула за плечо.

— Послушай, — сказала она. — Ступай к шапочнику Ясави…

— Вон что! — сказал он. — Значит, Якуб. А я и не знал. — Он помолчал. — Только к шапочнику Ясави я не пойду. И уж, конечно, не возьму за руку и не приведу к нему в дом собственную дочь.

Ведь не для забавы, не для праздного катания искал, приобретал и чинил он велосипеды и автомобиль — ему нужно было что-то большее, что определило бы его интересы, его страстность по крайней мере лет на десять вперед.

Ничего не приобретший в результате своих усилий, разочарованный, Якуб по-прежнему, однако, жаждал необыкновенного дела, ветра времени, наполненного шумом моторов.

Он был в растерянности, а родители побуждали его жениться поскорей и не позорить их перед честной семьей лошадника Хемета. Но лучше других его понял, кажется, именно Хемет. Он будто бы сказал своей жене и родителям Якуба:

— Не будем спешить. У него еще горячая голова. Ему хочется удивить чудом свет. Но когда он найдет себе дело, то каждый день будет открывать ему по крохам маленькие чуда. Он поймет, что не вспышка, не натиск решают дело. Он поймет, что ремесло требует отвержения. Но он никогда не отвернется от своего ребенка — это ведь тоже одно из чудес, он и это поймет.

Отец по-своему понял слова лошадника Хемета и сказал Якубу:

— Я могу отказаться от услуг Харуна. Если ты не научился шить шапки, то, я думаю, сможешь хотя бы продавать их.

Чтобы он заменил маклера Харуна? И продавал на базаре шапки?

— Отстаньте от меня! Отстаньте!.. — кричал он. — Отстаньте, если не хотите, чтобы я сжег ваш дом вместе с шапками и картузами!.. Отстаньте! Я пойду учиться на машиниста паровоза!

Может, и вправду он думал в ту минуту, что самый надежный автомобиль не увезет его дальше, чем паровоз? Может, это было уже решение?

Отец удивленно поглядел на него и проговорил растерянно:

— Так, стало быть… ты и жениться не прочь?

— Да, да! — кричал он. — Да, тысячу раз — да! Отстаньте от меня!

Отец уже не слушал его, он побежал вон из комнаты, зовя жену и крича:

— Он согласен, он женится! Будем посылать сватов! Бог вразумил его — счастье какое!..

И вот он ехал к невесте. Спускалась ночь. Он сидел и усмехался.

Ему представилась картина последних дней: как родственники с обеих сторон решали вопрос о будущей свадьбе, загибали пальцы, считая гостей, пекли, жарили, квасили, а он слонялся по двору, и никто его не замечал. Потом отец запряг лошадь, сложил в короб караваи хлеба, гуся, мед, масло и чай, ведро водки и повез в дом будущего свата. И в один из этих дней, говорят, отправились двое мужчин — по одному с каждой стороны — к невесте: спросить, согласна ли она выйти замуж за Якуба, сына шапочника. Ах, лицедеи проклятые, разве же вы не знаете, что она согласна! Ему было стыдно за всю эту кутерьму, за все эти сундуки и корзины с подарками и снедью, за то, что ей пришлось отвечать этим лицедеям: да, я согласна!

Он с ненавистью вспомнил, как отец сказал: «Я могу отказаться от услуг маклера Харуна…» И что же, хитрый и скаредный картузник, ты был бы счастлив, когда бы твой сын стал маклером, плодил детей и передал бы им свое жалкое ремесло?

…Хозяйки пекли хлебы. Печное тепло выливалось из окон в тепло улицы, и запах хлеба, и ноздреватость густо-звездного неба наводили на мысль о желтом каравае. Ему вдруг захотелось есть. Он был так неприметен в предсвадебной суете, что его забывали позвать к столу. Он приоткрыл сундучок со снедью, нащупал там каравай и отломил от него увесистый кусок. Но кусок не шел в горло.

— Боже ты мой! — почти со стоном проговорил Якуб и почувствовал себя точно в капкане.

Этот городок охватил его всеми своими щупальцами, он не отпустит его, сделает маклером, или лошадником, или водовозом, или тряпичником. И детей его свяжет… Он обреченно смотрел вперед — там видна была скользящая, точно вплавь, сквозь темные струи ночи хребтина коняги.

Вдруг он увидел, как из переулка вышли двое и остановились.

— Эй, — сказал тот, что стоял ближе к повозке, — кто едет? Не Якуб ли?.. — Он узнал голое старшего из братьев Батуриных. — В Челябинске открыта летно-планерная станция, слышишь, Якуб?

— Привет, Якуб! — крикнул младший брат. — Мы едем в Челябинск!

Он не успел ответить — повозка рванулась, его сильно откачнуло назад и вбок, и последней оглядкой он успел ухватить заплечные мешки на спинах братьев Батуриных. Мальчишка-возница знал свое дело: он должен был миновать препятствия, если бы их вздумали чинить соперники жениха.

— Дурень! — смачно сказал Якуб, и тут в ноздри ему ударил терпкий запах банного угара и березовых веников. Они подъезжали к дому лошадника Хемета.

Они подкатили к самому крыльцу, он сошел с повозки и, не оглядываясь на сундуки в коробе, пошел вперед, машинально занося ноги на ступеньки. То ли кто-то подвел его к комнате, то ли сам он нашел ее. У двери стоял подросток, вытянув худую шею, прямо глядя на него черными глазенками, полными восторга, торжества неуступчивости, какой-то лихой поверхностной враждебности, которая сменилась торжеством доброжелательства, когда он сунул парнишке в руку серебряную монету и еще какую-то вещицу, которой снабдил его отец, — кажется, это была цепочка от часов.

Он увидел ее сразу, как только ступил на порог, и все в это мгновение стало простым и приятным. А потом он увидел постель и сидящих на ней двух мальчуганов лет пяти или шести; и тут же появились бойкие девки, нет, не подруги ее, а родственницы или соседки, они защебетали:

— Живите вместе, как эти малютки вместе сидят!

— Чтобы вы не знали горечи жизни в одиночку!

— Пусть будет счастливым ваше потомство, пусть родятся мальчики!

И, наконец, самая, видать, бойкая сказала:

— Ложитесь вдвоем, а встаньте втроем.

Они убежали, прыская в ладони, озорной оглядкой, уже на порожке, оглянувшись на новобрачных.

Якуб шагнул на середину комнатки и глянул на нее. Она опустила глаза, а смугло светлеющую нагую руку поднесла к подбородку древним, прабабкиным жестом, будто прикрываясь уголком платка. Жутковатое, уже знакомое чувство стало охватывать его, но здесь, перед законным их ложем, было стыднее, чем в тот вечер.

— Я погашу лампу, — сказал он хрипло.

Она не шевельнулась. Он дунул в стекло лампы с остервенением, пламя фукнуло, пропало, оставив смрадный тепловатый дымок. Он опустился перед ней на стул и с минуту сидел не шелохнувшись, и в голове у него проносились отрывки странного пути в повозке. И — братья Батурины, их прощальный возглас, как погнал затем конягу мальчишка-возница… теперь небось рассказывает, как ловко вез жениха и спас его от позора.

Луна вышла, призрачным желтым сиянием наполнила комнату. Он поднял голову и увидел: Айя спит. У него застучало сердце, он встал и осторожными шагами подошел к окну. Скользнул рукою по раме слепым движением, отыскал шпингалет, но отдернул руку. Нет, он не станет удирать из этого окна! Он пересек комнатку, чутко глядя под ноги, и остановился на минуту в покаянной, прощальной позе. Но он уже не смотрел туда, откуда доносился звук ее дыхания.

Он прошел украдкой по коридору и в передней увидел окно, отворенное во двор, в садик. Взявшись рукой за раму, он выпрыгнул в садик. Последнее, что ощутил он, выбираясь со двора, — душный, банный запах березовых веников…