— Всамделе, не будут же при честном народе наручники на него надевать.

— Он может такой крик поднять…

— …или стрельбу.

«Эмка» фырчала, дрожала длинным гладким черным туловищем, стоявшие перед самым радиатором опять неохотно подались, пропуская машину, и с минуту все стояли подавленные, разочарованные, пока кому-то первому не пришло в голову побежать к коновязи — и тут остальные побежали, лихорадочно отвязывали лошадей и, попадав в повозки, мчались за «эмкой». Потешный эскорт сопровождал «эмку» до города, а когда проехали через весь город, некоторые отстали возле окраинных домишек, но самые упорные продолжали погонять лошадей, оголтело летя прямо в желтые густые клубы пыли, оставляемые автомобилем.

— Его повезли на Черную речку!

— Его, может, и стрелять не станут, а камень на шею — и с кручи!

— А может, посадят в лодку и пустят, чтобы по реке, по реке, а там по морю да прямо к тому немцу Чемберлену!..

Булатов ехал в совхоз имени Коминтерна.

В те годы конные плуги отходили в небытие. Американские «Сиксты» уже волочили по нашим полям челябинские плуги. Плуги были слишком легки, а у себя на родине американская машина подцепляла более мощные, с широким захватом лемехов. С начальником конструкторского бюро Яшиным Булатов мудрил над новой конструкцией плугов и гордился тем, что придумал хитрый подъемный механизм для лемехов. На испытаниях в Армавире их детище получило одобрение самых маститых почвоведов. Но инженеры, соглашаясь с почвоведами, говорили между тем: «Промышленность переходит на стандарты, мы говорим о сорока сантиметрах захвата, а абалаковцы предлагают новые размеры». Конструкция Яшина и Булатова не была рекомендована к производству.

Примерно в то же время по чистому недоразумению — толком никто ничего не знал — арестовали Яшина, И хотя завод продолжал выпускать испытанные, старой конструкции, плуги, малейшие недоразумения напоминали руководителям предприятия случай с Яшиным, тоже ведь по недоразумению оказавшимся под арестом. Как-то из Маленького Города пришло паническое письмо: невозможно собрать плуги! Плуги отправлялись в разобранном виде, отдельно рама, связка рычагов, подъемный механизм. Может, на железной дороге перепутали и вместо копнителя подсунули семафор, а олухи в городке ума не приложат: что с этакой штуковиной делать? Именно такую ироническую догадку высказал Булатов, когда ему предложили поехать в городок.

— Ты, Булатов, не остри, — сурово сказал ему главный инженер, — поезжай и погляди.

Но оказалось, что детали плугов прибыли в совхоз имени Коминтерна в целости и сохранности, никакой путаницы, одному богу известно, почему горе-механики не могли их собрать. Вечером, натрудившись достаточно, Булатов попросил отвезти его в город. Но, высадившись возле гостиницы и увидев невдалеке все те же повозки, а в повозках все тех же глупых, взирающих на него с откровенным любопытством ездоков, он вдруг прикинул, что поспеет еще на вечерний поезд. Сожалея, что отпустил машину, он, не заходя в гостиницу, двинулся пешком на станцию.

Городок лежал в междуречье. За речками — плотно сбитые один к одному домишки слобод, за слободами полого подымались холмы, покрытые жесткой неприхотливой растительностью, ярко и быстротечно цветущей весной и желтеющей, буреющей с первыми знойными бурями. Булатов перешел широкий деревянный мост через речку и шел теперь по твердой пыльной тропе-улочке, стиснутой глинобитными домишками, вгрызшимися в каменистую почву холма и источающими жар и смрад старобытных очагов. А впереди, где-то на вершине холма, зазывно трубили свободу, суля простор и полет над седыми ковылями, молодые паровозные голоса. Пыль забивала Булатову ноздри и глотку, ноги в слабеньких штиблетах скользили, испытывая его упорство и вызывая веселую отчаянную отвагу. Он топтал эту жесткую землю и как бы вдалбливал в нее бесспорную для него самого истину: его плуги разобьют эту прокаленную солнцем, высушенную ветрами твердь, вывернут из нее плодоносную ее суть и заставят рожать хлеб и овощ. Но если теперешний его плуг окажется слабым, он сделает другой и третий, который в конце концов разделается с этой дикой почвой.

Ветер размахивал у него перед глазами желтой непроницаемой пылью и вдруг открыл хрупкую фигуру юной женщины, несущей в одной руке фанерный угластый чемодан, в другой — волосяную сетку, авоську, как сказали бы теперь, набитую книгами. Впереди женщины, сзади и по бокам двигались порожние подводы. Булатов приускорил шаг. Догнав женщину и сказав положенную в таком случае любезность, он перенял у нее из рук чемодан и оглянулся на подводу, едущую сбоку. Однако седок, длиннолицый, с гаерскими усиками парень, резко дернул вожжи, почти вздыбив конягу, повернул назад и поскакал прочь, испуганно и злорадно оглядываясь. Вслед ему стали разворачиваться остальные — в следующее мгновение все четыре или пять подвод громыхали за желтой завесой пыли.

«А ведь эти башибузуки хотели, видать, похитить ее!» — подумал он, и возбуждение отчетливо отразилось на его лице. Он услышал:

— Вы их не бойтесь. Ничего они вам не сделают.

— Я не боюсь, — резко ответил он, — А тебе… не следовало бы так храбриться.

Весь оставшийся путь до станции они прошли не останавливаясь, слыша позади у себя вкрадчивое тарахтение подвод. Он ни о чем не расспрашивал ее, только чтобы не потерять бдительность, не расхолодить себя и в нужную минуту схватиться с похитителями, разбойниками или кем они там были еще.

Наконец они сели, поезд тронулся, потек, как бы всасываясь в густеющие сумерки степной пахучей тишины, а рядом с вагоном несся залихватский топот — галопом, галопом, и седоки отважно стояли на площадках телег и в неподдельном экстазе махали вожжами. Булатов вышел в тамбур, открыл дверь и свирепо погрозил кулаком лошадникам (потом он рассказывал, что одна лошадь даже шарахнулась, когда он крутанул кулаком). У преследователей были веселые, восхищенные лица, которые, впрочем, могли показаться ему алчными и даже плотоядными.

Вернувшись в вагон, он спросил ее:

— Так ты не боялась их?

— Кого? Их? — Она небрежно показала в окно. — Ну нет! А не погонится ли за мной муж — вот что их интересовало. И, конечно, любой из них дал бы свою подводу, если бы муж вздумал связать меня и кинуть в подводу.

— Вон что-о! — сказал он, соединяя в голосе восторг и разочарование. — У тебя, значит, есть муж?

— Но ему нет никакого дела до меня, — сказала она, будто очень гордилась своим мужем. — Окажись он здесь, он бы палкой разогнал этих базарников, а меня бы и не заметил.

Осторожно налаживая разговор, он убеждался, что речь ее развита, что женщина, видать, учена, все меньше походила она на робкую провинциалку — он перешел на «вы». Тут и с него самого слетело ухарство паренька с заводской окраины, теперь бы он, пожалуй, не выскочил в тамбур грозить нахальным, но безвредным лошадникам. В нем явственнее проявлялось все то, что он получил за годы учения в институте и работы в конструкторском бюро. И это приобретенное, как не раз уже он замечал, порою как-то странно вставало преградой между ним и другим единокровным существом. Изысканно и уже холодновато проговорили они остаток пути. Когда выходили из вагона, он предложил:

— Позвольте, я отвезу вас в заводское общежитие. А впрочем, вот куда — в детдом. Уж Катерина Исаевна найдет для вас светелку.

Оставив ее на попечение директрисы детдома, он поехал восвояси, смутно сожалея, что не мог пригласить ее домой, — там заходящийся в силикозном кашле отец, выживающая из ума отцова тетка, присматривающая, однако, за больным. О, если бы он явился с нею — какие воодушевляющие мысли привнес бы он в заботную голову отца, какие надежды обещал бы! С упорством, усиленным безнадежной болезнью, старик внушал сыну: «Съезди ты в Сарманово, где деды твои жили. Съезди, сынок, и привези себе жену». Булатов смеялся, ему нравились такие разговоры. «А зачем в Сарманово ехать? И здесь сколько хочешь девушек». — «Здесь девки заводские, больно уж бойкие, Как два огня сойдетесь. Или, может быть, ты на русской хочешь жениться, a?» — смеялся с каким-то вдохновенным отчаянием, то ли остерегая, то ли потворствуя…