— Я бы тоже не прочь заиметь брата или там сестренку, — говорю я небрежно. А он (до чего деликатный, думаю я сперва) словно не слышит меня. Он дымит «Герцеговиной Флор» и соображает вслух:

— Я только не знаю, что будет с тетей. Она ни в жизнь не помирится с мачехой. И, знаешь, с ней-то и произойдет нервное потрясение! Отец с ней очень ладил, всегда ее защищал, если мы скандалили. А теперь мы не скандалим, но отец… он совсем не замечает ее страданий.

И тут я вдруг говорю:

— Прости, мне надо домой, — и убегаю, оставив удивленного Алешу. Мне кажется, пока я тут гуляю с Алешей, дома у нас тоже страдает… кто? — отчим? мама? Или все у них хорошо, а страдаю я? Они, наверно, только и говорят что о нем, а на меня им наплевать.

Я вбегаю в квартиру, сердце у меня сильно бьется, лицо горит, я попеременно гляжу то на отчима, то на маму, точно пытаюсь найти разгадку их новых отношений. Но все обычно, просто, и мама с тревогой обо мне говорит:

— Боже, как запарился! Тебе вредно так носиться.

— Мама, ма-ма, — говорю, я с наслаждением, — мама, я давно хочу тебя спросить…

— Ну? — несколько поспешно говорит она. — О чем же ты хочешь спросить, ну?

— Это правда, что мы будем учиться с девчонками?

— Сто восьмая остается мужской, так что не волнуйся.

— Ура-а! — кричу я, и так легко, так хорошо становится у меня на душе. Неужели всего только минуту назад я был взвинчен и встревожен? А ведь все идет как нельзя лучше.

Я съедаю свой ужин, выпиваю молоко и, спокойно, безмятежно глянув на маму и отчима, ухожу к себе в комнату. Развалясь на диване, я читаю «Тамань». Читаю о море и вижу речку Уй, читаю о луне, осветившей скалы, и вижу каменистый берег, ивы, их текучие ветви, как волосы загадочной Ундины. Почему я не встретил в городке ни одной девчонки? Почему у меня не было какой-нибудь случайной романтической встречи?

То ли ночью, то ли уже под утро звонил телефон и что-то сонно отвечала мама.

Я поднимаюсь поздно, мама и отчим громко переговариваются на кухне, пахнет свежим чаем.

— Мама, а кто звонил так рано?

— Наших мальчишек поймали в Кустанае и высадили из поезда. Я же говорила вчера, забыл?

Забыл, она действительно говорила, что из детдома сбежали двое. Я иду на кухню и сажусь за стол. Отчим глуховатым голосом говорит:

— Тебе, я думаю, надо остерегаться пикантных ситуаций.

— Теперь уже просто, — отвечает мама, — поехать и привезти ребят.

— Я поеду с тобой, иначе и заикаться не смей.

— Я тоже поеду, мама!

— Помолчи, — мягко просит мама и так же мягко говорит отчиму: — Это лишне, Зинат, но, если ты настаиваешь…

— Я постараюсь часам… часам… словом, после обеда. Сегодня все должно решиться. Быть или не быть! — значительно, почти торжественно произносит он. Это он уже о своих делах. — Да, сегодня… или мы будем делать машины, или… — он вдруг закатисто смеется: — Или — столовую посуду, ха-ха!

Завтрак протекает спокойно, и спокойно они расстаются: отчим уходит на завод, мама начинает прибирать на кухне. Я сижу в своей комнатке и каждую минуту помню о том, что должен прийти отчим, а там они с мамой поедут в Кустанай. Потом я незаметно задремываю и просыпаюсь от телефонного звонка.

— Позови маму, — просит отчим.

— Маму? Сейчас. — Я зову маму, но ее нет дома. — Ее нет дома. Я спал, я не знаю.

— Вот что, — голос отчима звучит сильно, внушительно, — передай маме, что я не смогу вернуться, как обещал. Передай маме: пусть не едет, пусть ждет меня.

Только я положил трубку, как вошла мама с веником и ковровой дорожкой.

— Что, звонил отец? — Она бросила коврик и веник и принялась звонить. — Успел уехать, молчит телефон. — Она зачем-то протянула трубку к моему уху и тут же положила на рычаг.

— Он сказал, что вернется позже и чтобы ты никуда не уезжала.

— Знаю, знаю, — со смехом ответила мама и повела меня на кухню.

Мы сели обедать, но мама, не доев суп, ушла к себе. Я убрал посуду, потрогал ее тарелку — она еще не успела остыть — и заглянул к маме. Она лежала, укрывшись пледом, и я вышел, тихонько прикрыв дверь.

Не прошло и часа, как я услышал: мама прошла по коридору в домашних туфлях, потом донесся стук каблуков, шуршание плаща. Она стояла на пороге, уже одетая, руки по-мужски сунуты в карманы плаща.

— Я еду. Скажи отцу, что я не одна еду.

— Но ведь ты едешь одна? Возьми меня с собой, мама!..

— Что-о? — почти с угрозой протянула она. Затем подошла ко мне и, не вынимая рук из карманов, чмокнула меня в щеку. — Пока!

Оставшись один, я сел к столу. Я сжимал в руке карандаш и глядел на чистый тетрадный лист. Голова моя туманилась, рука подрагивала, спеша коснуться листа, но я боялся. Мне хотелось написать о чем-то таком, чего со мной не было в городке, не было только по чистой случайности, — о своих приключениях с загадочной девушкой, встреченной на скалах Пугачевской горы. И вдруг я заплакал: я потерял, может быть, лучшее из приключений, оставшись дома! Я несчастлив, а счастливы те, которые вольно, отважно укатили куда глаза глядят, и вся суматоха в детдоме и у нас на квартире — все из-за них!.. Правда, я могу придумать что-нибудь еще удивительнее, мне бы только начать, только одно слово…

Я пошел в библиотеку и просидел там до темноты, читая «Дети капитана Гранта». Я с сожалением закрыл книгу, отметив в памяти страницу, и неохотно протянул ее библиотекарше. Она с улыбкой спросила:

— Не читал прежде?

— Читал. А вы не дадите мне домой почитать?

— Нельзя, — сказала она. — Приходи завтра.

Выйдя из библиотеки, я вдруг почувствовал зверский голод и засмеялся, заспешил домой. Голод гнал меня домой, и это было невыразимо хорошо! Отчим сидел на кухне и ел жареную картошку. Он сощурился на меня и произнес:

— А мама уехала. Ведь так?

— Так. Но честное слово… я говорил ей!

Он хмыкнул:

— Еще бы! — Но он, кажется, был в возвышенном настроении. — Знаешь, что мы теперь будем делать? Бульдозеры, грейдеры и скреперы. А? Чего же ты молчишь?

— Это поинтересней, чем плуги, — сказал я. — Ты сам жарил картошку?

— Сам. Садись ешь. А интересней плугов ничего нет. Но скреперы — тоже неплохо. Ты о чем-то думаешь?

— Ни о чем, — ответил я, словно очнувшись. Я думал о городке, о лопушиных чащах на задворье, скалах Пугачевской горы, песчаных бурях, налетающих на городок. — Ты читал «Тамань»?

— Читал.

— А «Дети капитана Гранта»?

Он засмеялся, и меня тут же пронзила обида.

— Почему ты смеешься?

— А ты счастливей меня! Когда я прочитал «Дети капитана Гранта», мне было двадцать девять лет. И книга показалась ужасной белибердой. Как жаль… нет, честное слово, до слез жаль, что в пятнадцать лет не прочитал. У-у, как ты на меня смотришь! Ты мне не совсем веришь, правда? Да, брат, хоть и говорят — учиться никогда не поздно… а вот с этой книгой, да и с многими тоже, поздно, непоправимо поздно получилось. Ну, хотя бы взять Диккенса. Ну могу ли я, завалившись на диван, одолевать во-от такие тома? А вот если бы в двадцать лет…

А я опять замкнут, закрыт для его речей и взглядов, и даже прикосновения его руки ощущаю как сквозь толщу сна. Я думаю о своем: «Тамань» кажется мне неинтересной, выдуманной книгой, а приключения детей капитана Гранта исключительно достоверными, и если бы я взялся сочинить что-нибудь в этом роде, мне бы, наверно, удалось. Наверно, потому, что там не нашлось бы места для какой-то там загадочной Ундины.

Но опять снилась она, выходящая из лопушиной чащи, с волосами, оживающими на ветру, в лифчике и ситцевых штанишках, вся облитая ровным, монотонным загаром — загар тек по ней, как течет вода реки в тихий предзакатный час. Тело мое натягивалось, изгибалось, словно молодое дерево, стремящееся вырасти из корней. Оно исчезло, оставшись где-то во мне, — я открыл глаза и увидел отчима. Он стоял над моей кроватью и тер ладонью свою щеку; наверно, шуршание под его ладонью и разбудило меня.