– Девушка в коме. С ядом мне удалось справиться, рана тоже больше не представляет опасности… она должна была уже прийти в себя, но почему‑то не приходит. Я сделал все, что в моих силах, теперь надо только менять повязки и давать ей некоторые травы. Я не знаю, почему она в коме.

– Но ее состояние… не ухудшается? – осторожно поинтересовался Эстис, прекрасно знавший лекаря и его нелюбовь давать отрицательные прогнозы.

Тот немного помолчал.

– Она медленно, но верно умирает. Понятия не имею, почему – яд я вывел, а рана сама по себе хоть и опасна, но не смертельна. Критической кровопотери удалось избежать. Я не понимаю, почему она умирает, – повторил он. – Единственное, что могу предположить – девушка сама не хочет жить. Возможно, ей пришлось перенести слишком сильную… психическую травму? Ну, Птица был… в общем, он любил женщин помоложе, и… может быть… – врач замялся, не решаясь высказать предположение об изнасиловании при этом ужасном орке, который даже услышав одни только намеки, уже сжал кулаки так, что если бы пальцами одной из рук он сжимал, например, шею доктора… Лекарь непроизвольно потер горло.

– Исключено, – бросил Эстис. – Она все время была с нами, не считая последних двух часов.

– А эти два часа она провела в присутствии меня, – мрачно проговорил Орогрим. – Так что Птица, хоть и очень этого хотел, но сделать ничего с ней не успел.

– Возможно… Скажите, она же маг?

– По ее словам – нет, – ответил орк. – Но я знаю, что она может лечить, как‑то воздействовать на чужое сознание, знать, что чувствуют и о чем думают другие…

– Может, псионик? – предположил лекарь. Грим пожал плечами.

– Я не знаю, что такое псионик. Но мне она говорила, что ее воздействие похоже на то, как действуют наши шаманы, только сильнее.

– У нее, конечно, может быть чрезмерная потеря энергии… – Доктор задумчиво потрепал жидкую бородку. – Но что‑то не очень похоже. Она просто почему‑то не хочет жить, и если ее не… – он на миг замялся. – Если ее не брали силой, то я даже предположить не возьмусь, почему. В общем, господа, отправляйтесь спать. Вы меня в качестве пациентов совсем не интересуете, тем более что я понятия не имею, как лечат орков. Идите спать. Если что‑то изменится, я вам сообщу.

– Но… – Эстис попытался что‑то возразить, но лекарь тут же его прервал.

– Господин граф, извольте сейчас же войти в дом и раздеться. Я осмотрю ваши раны и ожоги.

Посмотрев на суровое лицо врача, Орогрим и Мантикора поспешили ретироваться, пока разозленный лекарь не решил и их «полечить».

Змей был отпущен на волю только через полчаса, забинтованный и обмазанный всяческими снадобьями с головы до ног, после чего лекарь громко объявил, что прием на сегодня закончен, он не желает больше ничего слышать, и вообще – ложится спать, чего и всем советует. Выдав эту тираду, он захлопнул дверь прямо перед носом графа, собравшегося смущенно напомнить, что вообще‑то это его дом. Вздохнув, Эстис пошел искать другое пристанище на ночь.

Через час после того, как рассвело, орк, граф и полуэльф собрались у дома Змея. Лекарь, видимо, заметивший их приближение в окно, вышел друзьям навстречу.

– Никаких изменений, – сразу же проговорил он, не дожидаясь вопросов. – Приходите вечером, я разрешу пройти к больным – да и молодой человек, возможно, уже проснется. А пока что, господа, идите. И не мешайте мне.

– Кажется, он единственный, кто совершенно спокойно отнесся к пониманию того, что некоторое время выполнял все приказы Птицы, – задумчиво проговорил Талеанис, когда они уже ехали верхом в сторону замка, где собрались наемники и большая часть жителей деревни.

– Он фанатик своего дела, – пожал плечами Эстис. – Ему все равно, чьих людей лечить, – ему главное лечить. Своих, чужих – неважно. А Птица был достаточно умен, чтобы не заставлять его делать что‑либо, что было бы против принципов доктора.

– Все равно – странно, что он настолько спокоен, – полуэльф вздрогнул, вспомнив вчерашний инцидент.

Один из наемников – Сейширо, номиканец по происхождению – осознав, что происходило, куда‑то исчез. Через час его заметили на вершине соседнего холма. Кто‑то из наемников, друживший с ним, отправился узнать, что происходит. Вернулся он с телом номиканца. Сейширо, виновный в таком ужасном преступлении, как служба врагу его господина, совершил ритуальное самоубийство, как и предписывали строжайшие правила номиканских самураев – а Сейширо был самураем, хотя и вольным. На грани решения добровольно расстаться с жизнью ходил и северянин Улькар, неспособный простить себе того, что когда он по приказу Птицы совершал вылазку в предыдущую деревню, чтобы выкрасть одну приглянувшуюся самозваному лорду девушку, ему пришлось зарезать во сне ее мужа, который в противном случае поднял бы шум. Сам по себе, варвар не испугался бы ни мужа, ни шума – но приказ лорда был предельно ясен. А ведь для северян одно из страшнейших преступлений – убить спящего…

В общем, даже самые циничные из наемников, кто легко принял объяснения Эстиса и считал себя не виноватым в совершенных под воздействием магии Птицы преступлениях, ходили мрачные и подавленные. Со всех сторон на них сыпались взгляды, полные сдержанной, невольной ненависти – конечно, граф объяснил всем жителям деревни, что произошло и почему эти люди не виноваты в том, что совершили, но, разумеется, забыть смерти детей, жен и мужей, родителей, сестер и братьев, друзей и возлюбленных было невозможно. Предвидя это, Эстис сперва вообще хотел отпустить наемников на все четыре стороны, посоветовав им не задерживаться в этих землях, и вообще – держаться подальше от графства Сайлери, но Талеанис его отговорил, напомнив, что людей сейчас гораздо больше, чем способных дать им кров домов, и полей, на которых можно вырастить пищу для них. Так что теперь оставшиеся в живых воины готовились строить новую деревню и, отложив в сторону оружие, браться за лопаты и плуги.

Хотя, конечно, далеко не все. Больше половины наемников в первую же ночь взяли своих коней, некоторый запас провизии и покинули графство еще до рассвета, убив пытавшегося их задержать конюха. Узнав об этом, Эстис только вздохнул – и в самом деле, нельзя было ждать от этих циничных, закаленных в боях людей, что они будут, подобно Улькару, пытаться искупить свое преступление. Для большинства гораздо более естественным выходом оказалось просто сбежать куда‑нибудь, где никто не будет знать о произошедшем здесь.

День вновь прошел в суете и делах. Змей судорожно путался в счетах и бумагах, значение которых безуспешно пытался объяснить ему смертельно виноватый дворецкий, примерно раз в час просящий позволить ему уйти в отставку и до конца жизни замаливать свои грехи в каком‑нибудь отдаленном монастыре. Сперва Эстис терпел, потом наорал на Шениля, заявив, что замолить свои грехи он сможет только ударным трудом, исправляя все совершенные им ошибки прямо на месте, и что пока жизнь в графстве не наладится, ни о какой отставке дворецкий может даже не мечтать. Мантикора, вспомнив уничтоженную при его помощи деревню эльфов и тоже включившись в общее чувство вины, витающее над землями Сайлери, вызвался помогать наемникам строить дома, а Орогрим сбежал от людей на пашни, где в гордом одиночестве предавался отчаянию, при этом вспахивая земли больше, чем любой крестьянин с лошадью.

Вечером все трое, измотанные до предела, вновь собрались у дома Змея. Лекарь, вышедший к ним, с грустью в голосе сообщил, что улучшений нет, зато есть пополнение в лазарете – двое избитых до полусмерти наемников. Они имели неосторожность нарваться вдвоем на нескольких мужиков из предпоследней деревни, у которых некоторое время назад забрали жен… Гундольф до сих пор не проснулся, но это было как раз неплохо. А вот каким чудом до сих пор теплилась жизнь в Арне – это одному Пресветлому Магнусу ведомо…

Следующий день почти ничем не отличался от предыдущего, разве что вечером наконец пришел в себя Гундольф. Рыцарю в двух словах рассказали обо всем, что произошло, пока он спал, и тот выразил желание немедленно включиться в общую работу.