Поплелась к подъезду.

— Извините, — несмело начала я, пытаясь пробраться среди тётенек.

— Ты куда? — вдруг спросила одна в красном пальто и черной шляпе, из-под которой торчали явно не мытые волосы, со слипшимися прядями.

— Я… на получение.

— А письмо где? В котором сказано, что можешь приехать?

— У меня ничего нет, — испугалась я.

— Тогда не дадут ничего, можешь не толкаться!

— Почему не дадут? — заволновались другие.

— Да вот ей не дадут, она получать без письма собирается.

— Обнаглела совсем? — спросили откуда-то с конца. — Мы тут что, идиоты все? Стоим, чтоб записаться, а она, вон, без письма хочет.

— Да, бывают же такие бессовестные. Я вообще со Щукинской приехала. Прописана тут у родителей.

— A у меня лялька уже три часа не кормлена.

— А сколько ей?

— Четыре месяца.

— Так уже можно по три часа не кормить.

— Ну конечно! Вы что, с ума сошли? Я по первому требованию кормлю!

— Вот и сами виноваты, что избаловали!

— На вашу посмотрю, как вырастет! Есть хочет дитё, а вы ей — по часам.

— К порядку надо с детства приучать! А то и вырастают потом такие! Которые внаглую — без очереди, без письма! Надо им. Всем надо!

— Да, молодая же, могла бы и постоять!

— Слишком молодая, у тебя точно двое?

— Да врёт небось…

Я испуганно озиралась. Они ко мне обращаются?! Что я им сделала?

Злобные курицы. Набросились. Клюют, клюют, клюют.

— Девчонки, уходит!

— Так я и говорю — халявщица какая-то. Денежки-то всем охота. А стоять неохота.

Я не уходила, я убегала. Снова путаясь в домах, пытаясь выбраться к остановке. Но дома изменились. Они набухли, стали огромными, серыми, и снег вокруг был грязным и чавкал, пачкая сапоги, которые мы купили с папой.

«Нет, вы подумайте, — сказала тогда мама, — обманули приличного человека. Ну зачем ты ей купил сапоги на рыбьем меху?» Я ещё долго думала в тот вечер, какой такой у рыбы мех…

Дома, лысые деревья, заляпанные грязью машины — все навалились на меня. Мне стало душно и страшно.

Я бросилась бежать. К счастью, подошёл троллейбус. Я забралась в него, испуганно оглядываясь. Все пассажиры превратились в молчащие серые мешки с песком. Подойди к любому, ткни его — он просыпется через дырку.

Душно-душно, я сейчас задохнусь.

И тут вошёл он. Псих. Сгорбленный, худой, с козлиной бородкой, с рюкзаком, в потрёпанной одежде. Он стал петь и смеяться. Громко. Он трогал людей за плечи, и они брезгливо отодвигались. А псих смеялся и приближался ко мне. А потом близко-близко подошёл и наклонил своё лицо к моему. Пахло от него ужасно. Я зажмурилась. Сейчас взорвусь. Сейчас умру. Хочу, чтобы это был сон. Проснусь, и его нет. Ничего нет! Ни людей-мешков, ни злобной очереди, ни маминых расширенных глаз!

— В яме! В яме! Эта в яме! — закричал псих мне в ухо и пошёл дальше.

Я не раскрывала глаз. Его слова были как ведро грязи, которое вылилось мне на голову. Его слова забились мне в уши, в рот, в нос, как серая гадкая вата.

Он давно вышел из автобуса, а я не могла дышать и слышать сквозь эту вату.

— Зачем ты в очередь полезла? — всплеснула руками Симба. — Тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер! Я же тебе объясняла. Просто надо было узнать номер для Наташки моей. Конечно, они тебя попёрли. Там некоторые по четыре часа стоят на морозе. А Наташке нельзя после кесарева столько стоять. И я не могу… я же там как конь на привязи.

Я плохо слышала Симбу через свою вату.

— Ладно, ладно, — забормотала она, — ничего, не страшно… в другой раз… может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.

Я кивнула.

— У тебя что-то случилось, — вдруг спросила она, вглядываясь в меня, — дома? Что-то не так?

Я сглотнула комок ваты.

— Всё в порядке. У нас ничего не случилось.

Да. Дома и правда ничего не случилось.

Это с миром какая-то ерунда произошла.

Все взяли и отвернулись от меня.

Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.

В воскресенье утром, по дороге к бабушкиному дому, вата стала не такой плотной.

Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить суп. Я могу и сама сварить, но понимаю, что дело не в супе. Мама должна побыть одна. Потому что завтра — понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И ещё ей всё-таки нужно приготовить и свои вещи. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.

Вчера я уже поняла, что это дико тяжело, и решила проявить солидарность. Оставила её — собирать вещи и мысли.

У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.

— Давно? — спрашиваю я.

— С пятницы, — говорит она грустно.

Я снова ощутила себя кастрюлей с кипятком. И кипяток словно пролился мне на коленку. У меня даже «с-с-с-с-с» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.

— Прости, но я правда… не знала, — бормочу я, утыкаясь ей в плечо.

Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она всегда так одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом. Бабушкино плечо пахнет летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас и зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.

— Ты что? — пугается она. — Что ты… что ты?! За что?

Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха и выпаливает:

— Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!

Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю — я вон какая дылда выросла. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу — легко могу её приподнять. А всё равно получается: она, хоть и слабенькая на вид, внутри сильная и даже такую лошадь может легко утешить.

У бабушки полно фотографий. Цветные, чёрно-белые, они повсюду: в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится её фотография, она всё бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целую кучу фоток с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то этак на берегу океана.

А мне Ирка нравится младенцем. Наверное, она тогда не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, школа — это ерунда, главное — работа. Ага, ерунда. Попробуй вон, походи каждый день туда, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Какой смысл?

Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.

— У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, — говорит бабушка, входя в комнату с миской квашеной капусты, — они его дразнили: «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!»

Бабушка ставит миску, проверяет, на месте ли все приборы и тарелки, и подходит ко мне.

— А он злился, — улыбаясь, говорит она, — бегал, всё пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.

Я смотрю на её глаза. Сейчас они плохо видят то, что снаружи. Но они всегда видят то, что у бабушки внутри. И я тоже вижу то, что внутри.