— Отлично и тысяча благодарностей.

— За что? За исключением кино, других удовольствий вы не получили.

Тайхман отошел уже на несколько шагов, когда она окликнула его:

— Эй, вы забыли свои булочки.

Он вернулся и забрал из ее сумки булочки.

— Вы забыли самое важное, — сказала фрау Вегенер.

Тайхман хотел ответить, что самое важное не это, но промолчал. Вместо этого предложил:

— Давайте я отнесу вашу сумку наверх.

— Благодарю вас, не надо. Вон идет мой муж.

— Ну как, все прошло благополучно? — спросил ротный.

— Да, господин капитан-лейтенант, — ответил Тайхман.

Ротный поцеловал жене руку и взял у нее сумку. Они стали рядышком подниматься по лестнице, потом Тайхман увидел, как на втором этаже закрылось окно.

Ночью он съел все булочки. Он съел их сам — медленно и тихо, чтобы никто не услышал; так прошла ночь.

Хейне провел шесть дней в лазарете. Одного было вполне достаточно; остальные пять он просто притворялся больным. Утром у него была температура 37,7, а вечером — 38,3. Он натирал термометр шерстяным носком, пока не получал нужную температуру, а когда к нему заходил доктор, кашлял ему прямо в лицо. На седьмой день утром он доложил о своем выздоровлении в канцелярию роты. Здоровье его настолько поправилось, что в тот же самый день он ухитрился одним из первых получить увольнительную в город, а в воскресенье участвовал в финальном матче батальонного чемпионата по гандболу.

Хейне собирался отправиться в Штральзунд вместе с Тайхманом и Штолленбергом. В два часа дня первая группа уходящих в увольнение подверглась проверке, но пройти ее сумел только Хейне. Тайхмана, Штолленберга, Бюлова и Шумермахера отправили переодеваться. Последние трое нацепили галстук-бабочку; галстук Тайхмана тоже не понравился сержанту. Хейне же заранее заказал себе галстук на резинке. Его не надо было многократно складывать, чтобы завязать узлом, достаточно было только застегнуть сзади резинку — и готово. У этого галстука был только один недостаток — если сержант случайно заметит, что он на резинке, то три дня гауптвахты обеспечено.

Хейне решил подождать друзей и отправиться в город после второй проверки. Он пришел в комнату Тайхмана, где они уселись, положив ноги на стол и закурив, и принялись обсуждать, удастся ли им выиграть завтрашний гандбольный матч. Потом Хейне попросил их рассказать о том, как прошла церемония принятия присяги.

— Ты ничего не потерял, — сказал Тайхман, — по крайней мере, утром. Но нам тебя очень не хватало днем, когда мы одни играли против четверых.

— Но ведь вы выиграли.

— Ну да, еле-еле — со счетом десять — восемь, — заявил Шумермахер.

— Тайхман же с Бюловом не играли.

— Ничего, завтра выиграем. Церемония принятия присяги была так себе, — заметил Тайхман. — В восемь нас повели в церковь: протестантов — в свою, католиков — в свою. Но тем, кто не хотел, можно было и не ходить.

— Держу пари, если мы станем играть так же плохо, как в прошлый раз, то победы нам не видать, — вздохнул Шумермахер.

— Католиков вел командир первой роты, протестантов — наш ротный. Мы все пошли в церковь, даже ребята из Наполаса.[1] Дома остался только парень из Вены — он воспитывался в иезуитском колледже и заявил, что в Бога не верит…

— Снимаю перед ним шляпу, — перебил его Хейне.

— Зато, пока мы были в церкви, ему пришлось подметать асфальт вокруг казарм и носить на учебный плац горшки с лавровыми деревьями и другими растениями, украшая его к церемонии.

— А ведь он хороший вратарь, — сказал Шумермахер.

— Мы дошли строевым шагом до церкви Николая — довольно красивой с виду — и сначала слушали орган.

— Органная музыка всегда прекрасна, — заметил Бюлов, — что бы на нем ни играли.

— Пастор устроил настоящее представление, — продолжал Тайхман. — Он поджимал губы и делал размашистые жесты, впрочем, с моей точки зрения, он говорил слишком громко. От этого я не стал более набожным.

— Не мог же он шептать, — возразил Штолленберг, — церковь ведь большая.

— Тоже мне Эмиль Великодушный нашелся. Вечно он всех защищает, — сказал Хейне.

— Я никого не защищаю. Я говорю, как было, — возразил Штолленберг, слегка покраснев.

— Давайте лучше обсудим нашу завтрашнюю игру, — предложил Шумермахер.

— Пастор рассказал нам историю одного молодого человека, которого назначили знаменосцем, и он написал об этом матери. Впрочем, он написал ей целых три письма, и в каждом просил любить его. Только мы так и не поняли, за что она должна его любить — за то, что он знаменосец, или за то, что он ее сын.

— Такой рассказ есть у Рильке, — заявил Штолленберг.

— Ты всегда все знаешь, — подколол Хейне.

— А я и не знал, что Рильке был таким хорошим солдатом, — произнес Тайхман.

— Да не был он никаким солдатом, просто писал хорошие стихи, — возразил Хейне.

— Как бы то ни было, рассказ пастора оказался совершенно не к месту, ведь на флоте нет знаменосцев, — произнес Шумермахер. — А теперь давайте, наконец, поговорим о гандболе.

— После этого, — продолжил рассказ Тайхман, — снова зазвучал орган, а потом пастор стал молиться, и мы совершенно растерялись, не зная, надо ли вставать или можно слушать сидя.

— Представляю, какое это было зрелище для богов, — усмехнулся Хейне.

— Боюсь, что мы все-таки проиграем.

— В гитлерюгенде нам не говорили, когда надо вставать, а когда не надо, — сказал Тайхман.

— Мы завтра точно проиграем, если не выложимся до конца.

— И тогда ротный подал нам знак встать.

— И мы встали.

— Потом заиграли гимн, но мы не пели, поскольку никто не знал слов, и он быстро закончился. Церемония в Денхольме оказалась простой формальностью. Все роты выстроились на плацу, в центре которого стояла трибуна, с обеих сторон украшенная зеленью. На эту трибуну поднялся наш ротный и произнес речь в старомодном стиле; от каждой роты выделили по одному человеку, чтобы они держали флаг. После этого мы произнесли слова присяги, стоя по стойке «смирно», что было хуже всего. В конце церемонии заиграл оркестр — это был самый запоминающийся момент.

— Всегда приятно послушать марш, — сказал Хейне.

— И органную музыку, — добавил Бюлов.

Шумермахер снова завел речь о предстоящем матче, но тут раздался свист сержанта — начиналась вторая проверка.

Тайхмана, Штолленберга, Бюлова и Шумермахера снова завернули.

В три часа повторилась та же история. В добавление ко всему дежурный сержант нашел, что на бескозырке Тайхмана плохо натянута ленточка.

— Я больше не пойду, — сказал Тайхман.

Через полчаса Штолленберг, Бюлов и Шумермахер благополучно прошли проверку. Когда им выдали пропуска, дежурный сержант сообщил, что ротный просил прислать ему несколько матросов для управления яхтой. Тайхман, Штолленберг и Бюлов вызвались помочь ротному, но дежурный забраковал Тайхмана:

— Ты не подходишь. Ты ведь даже нормально одеться не можешь — куда уж тебе на яхту!

Он велел двум другим надеть плавки и спасательные пояса и идти в док. Тайхман решил посмотреть, как они будут ходить под парусом, и отправился с ними.

В доке уже работало девять человек, которые, мешая друг другу, готовили яхту к выходу в море.

Один старый моряк, постоянно работавший в доке, показал, как надо привязывать парус, другие не согласились с ним и бросили работу, предоставив ему делать все самому.

Вскоре появились два офицера и две дамы.

— Кто из них жена нашего ротного? — спросил Штолленберг.

— Та, что стоит справа.

— Худая, как палка, — заметил Бюлов.

— Ганс, ради бога, испарись — вот этот хмырь с четырьмя нашивками — командир порта, а рядом с ним, надо думать, его жена.

— Ну вот еще!

Но ему не пришлось прятаться от них — дамы даже не посмотрели в его сторону.

Штолленберг, Бюлов и Шумермахер поднялись на борт. Яхту взял на буксир моторный катер. Тайхман сидел на конце мола и наблюдал, как на яхте подняли паруса, и она взяла курс на Хиддензее.