Хейне, выступавший самым последним, посвятил свою речь истории военно-морских сражений. Стоя перед комиссией, он скрестил руки на груди, в то время как другие скромно держали их за спиной.

— Что означает ваша поза? — резким тоном спросил председатель комиссии.

— Мне показалось, что будет очень скучно, если все будут говорить в одной и той же позе. Кроме того, это была любимая поза Наполеона, а он считался неплохим оратором.

Председатель вынул из глаза монокль и сказал:

— Я смотрю, что вы не страдаете комплексом неполноценности.

— Если бы я им страдал, то не пошел бы на флот, — ответил Хейне.

Члены комиссии сделали кислые мины, но речь выслушали внимательно. Хейне говорил, как профессор. Штолленберг экзаменовался в другой группе. Он отказался готовить речь, хотя Хейне подкинул ему не менее дюжины тем.

— Ну и о чем же ты говорил? — спросил Хейне, когда они собрались в столовой «Милуоки», бывшего круизного лайнера.

— О ловле селедки.

— Я вижу, тебе на роду написано стать адмиралом.

— Конечно, иначе ни за что не ввязался бы в это гнусное дело.

На второй день экзаменов к их столу подошел высокий неуклюжий парень и представился:

— Граф Бюлов. — Они уселись за стол, но не успели еще приступить к еде, как новичок сказал: — Хочу заказать вам всем по рюмочке. Мне надо выпить — я завалил экзамен.

Они выпили по рюмке водки, и Тайхман заказал еще.

— Если дело пойдет так и дальше, — заметил Штолленберг, — то психологической проверки нам не пройти.

— Не переживай, — сказал Бюлов, — я пытался ее пройти, но меня забраковали. Буду рад рассказать вам, что это за проверка. Ее не сможет пройти никто. Впрочем, у вас есть возможность ее избежать.

— Береженого бог бережет, — произнес Хейне. — Так что давай, рассказывай.

— Сначала один мужик с бешеной скоростью называет числа. Когда слышишь четное число, надо поднимать правую руку, а когда нечетное — левую. Если число делится на три, нужно топнуть правой ногой. Когда он называет простое число, нужно кивнуть. Кроме шуток, господа, это был настоящий дурдом. Я спросил психолога, зачем все это нужно. Он ответил, что это показывает, разбираешься ли ты что к чему. Потом мне велели говорить на самые разные темы, а сами перебивали на полуслове всякими дурацкими вопросами, пытаясь сбить с толку. Один из них все допытывался, какого цвета белье у моей девушки. Я ответил, что, когда спал со своей девушкой, на ней обычно не было никакого белья, и кроме того, мы всегда выключали свет, поскольку она была довольно застенчивой. Психолог улыбнулся — он, кажется, был удовлетворен. Ну, если им нужно именно это, подумал я, то много чего могу рассказать. Потом один высохший старикашка спросил меня, что я буду делать, если меня не возьмут на флот. Я сказал, что пойду в летчики. Ну а если вас не возьмут в авиацию, спросил он. Тогда подамся в армию. Очень хорошо, а куда вы пойдете, если вас и туда не возьмут? Попытаюсь пробиться в войска СС. А вдруг и в СС вас забракуют? Что вы будете делать тогда? Ну, тогда, сказал я, куплю себе деревянную башку и подамся в психологи. Он меня доконал своими дурацкими вопросами. Вот тут-то меня и вышвырнули. Как я уже говорил, можно только надеяться, что этот дурдом вас минует. Ваше здоровье.

Когда вино было выпито, Бюлов раздал всем кофейные зерна.

— Их надо медленно жевать, и тогда ваш алкогольный барометр упадет. А если будете жевать совсем медленно, то почувствуете себя свеженькими как огурчики. А теперь удачи вам.

Они собрались у здания, которое Бюлов окрестил дурдомом. Вскоре на крыльцо вышел офицер и заявил, что те, чьи имена он назовет, успешно прошли испытания и в психологической проверке не нуждаются. Кто из них захочет, может остаться в Киле, чтобы завтра отправиться в Штральзунд, где находится училище. Но не позже чем через неделю все должны быть в Штральзунде.

— Граф фон Бюлов, — прозвучало первое имя. Чуть позже был назван Штолленберг, а потом и Хейне. Хейне отправился на «Милуоки» поздравить Бюлова.

Оставшиеся кандидаты были разделены на группы по четыре человека каждая, и должны были пройти проверку психолога. Имя Тайхмана не было названо. Ему пришлось доложить об этом лейтенанту средних лет, который спросил, есть ли у него согласие родителей, необходимое для добровольцев, не достигших нужного возраста.

Тайхман сказал, что 29 сентября ему исполнится семнадцать и что его отец умер. Тогда офицер спросил, как к его решению стать военным относится мать. Тайхман сообщил, что она вышла замуж во второй раз и уехала в Швейцарию. Офицер спросил, знает ли она, что он записался добровольцем. Тайхман ответил, что его мать перестала им интересоваться с тех самых пор, как вышла замуж. Офицер не мог этого понять, Тайхман разозлился и заявил, что после смерти отца он почти не получал известий от матери и ей совершенно безразлично, как он теперь живет. Офицер немного подумал и сказал, что Тайхман тоже может отправляться в Штральзунд.

Они собрались в баре «Милуоки» и стали пить за здоровье друг друга. Они пробовали все напитки, что были в баре, не придерживаясь никакого порядка. Поужинать они забыли. Потом выпили на брудершафт и после этого стали пить до дна.

К десяти часам Хейне так набрался, что Тайхману пришлось отвести его на станцию. Хейне решил последним поездом уехать в Гамбург, а назавтра вернуться в Киль. Им пришлось бежать, чтобы успеть на поезд, и Хейне немного протрезвел. Тайхман посадил его в купе первого класса и только успел выскочить на перрон, как поезд тронулся.

Назад он медленно брел вдоль гавани, наблюдая за лодками, доставлявшими на верфи ночную смену. Город был погружен во тьму. Только луна, похожая на шар из сливочного масла, сияла на небе. Вдруг она исчезла. На небе не было ни облачка: Тайхман не мог понять, куда она делась, даже хотел спросить об этом одну из парочек, сидевших на скамейках, но молодые люди были слишком заняты собой, чтобы обращать внимание на луну. Он пошел дальше и вдруг снова увидел ее на месте. Тогда он догадался, что ее закрыл собой аэростат воздушного заграждения. Тут он заметил, что их было несколько, и ему показалось, что они медленно поднимаются. Он сделал всего несколько шагов, когда завыла сирена. Со стороны моря к ней присоединились сирены торпедных катеров, над городом заметались лучи прожекторов. Тайхман услыхал, как побежали люди. И тут появились самолеты и заговорили тяжелые зенитные орудия. Грохот стоял такой, что Тайхман подумал сначала, что это рвутся бомбы, но это стреляли 88-миллиметровые зенитные орудия.

Самолеты окружили город со всех сторон, оставаясь вне пределов досягаемости их снарядов. Только два или три из них попытались прорваться сквозь завесу зенитного огня, чтобы сбросить бомбы на доки. Но они сбросили свой смертоносный груз, не долетев до них, и поспешили повернуть назад. Бомбы упали в воду. Тайхман впервые услыхал звук падающей бомбы. Взвизгивания ее стали короче, а тон — ниже. Тайхман увидел столбы воды, поднимавшиеся в гавани все ближе и ближе к нему. Его сбило с ног, он упал и ударился затылком о что-то твердое.

Тайхман поднялся. Он не мог понять, что произошло. Что-то случилось, подумал он, и на мгновение ему стало смешно. Тут он услыхал, как кто-то кричит:

— Гертруда!

Наконец он увидел того, кто кричал. В нескольких метрах от него стоял мужчина, который вскрикивал:

— Гертруда!

Впрочем, это больше походило на вой: «Гертруу-у-да». Он стоял и выл, а на земле у его ног лежала женщина.

— Мне не больно, — говорила она. — Совсем не больно.

Какой-то человек подбежал к ним. Тайхман тоже подошел.

— Ее ранило, — сказал человек и включил фонарик, загораживая свет рукой.

Из раны на правом колене женщины текла кровь. Ее нога была вывернута под углом 180 градусов, пятка правой ноги касалась пальцев левой, а обе ступни располагались параллельно друг другу. Мужчина, который был с ней, стоял рядом и плакал:

— Гертру-у-да.

Женщина села и увидела свои ноги.