«Побьёт ребят, сволочь», — мелькнула мысль. И по выстрелам из пистолета три раза. В темноте грузно упало тело, металлически стукнул о пол пистолет.
— Свет! — скомандовал Эвальд.
Под потолком вспыхнул розовый хрустальный фонарь. В свете его неприлично-интимном, совсем не таком, как должно было быть, Эвальд увидел поваленную светлую мебель. кокетливой женской спальни и человека увидел, сидящего у стены и глядящего на него ненавидящими глазами. Рядом валялся большой тяжёлый «кольт». Человек застонал, на губах у него запузырилась кровавая пена, и потянулся к оружию. На руке синели два меча и морда льва между ними.
— Егерс, — тяжело дыша, сказал Куккер, — ни к чему ему теперь эта машинка.
Он подошёл, поднял пистолет, вынул обойму и выщелкнул на ладонь один-единственный патрон.
— Сволочь! — сказал он глухо. — Одиннадцать штук выпустил. Леуса насмерть. Крылова ранил.
— Срочно машину, врача, — приказал Эвальд.
— Ну что, Филя, как твоё мнение? — Соснин постучал пальцем по голове орла. — Молчит. Не хочет ничего донести до нас. Вы молодец, Эвальд. Крест — сволочь редкая, бывший фашистский палач. На Сааремаа он лично расстрелял председателя исполкома Германа Талу, милиционера Германа Лембера и женщину Сальму Китт. Да разве только их. На нём крови по уши.
— Не удалось взять целым, — огорчённо проговорил Эвальд.
— Да, жаль, конечно. Но мы не вправе терять людей. Кстати, как он попал в квартиру?
— Глупо очень. Там стена старого дома, прямо к сараю примыкает, в ней галерея, можно спокойно попасть в сарай. Он так и сделал. А люди наши стояли вокруг забора.
— Зачем он приходил?
— Думаю, за золотом или деньгами. Мы нашли тайник, в нём одну лишь тридцатку… Из той партии…
— Вы говорили с ним?
— Молчит пока. Там доктора стараются.
Соснин снял трубку, набрал номер.
— Сергей Степанович! Соснин побеспокоил. Как там наш клиент? Ага… Вот как… Неплохо, конечно, стреляет… Так у нас работа такая… А что с Крыловым? Вот и замечательно. Порадовали вы нас… Значит, можно… Отлично.
Соснин положил трубку, посмотрел на Эвальда.
— Медицина разрешает поговорить с вашим крестником.
— Пошли.
Они вышли из кабинета, прошли длинным коридором, мимо дверей, наполовину закрытых матовыми стёклами, с круглыми эмалированными табличками номеров.
— Странно, — сказал Соснин, — здесь в этом здании, много лет располагалось наше посольство, а у меня коридоры эти почему-то ассоциируются с гостиницей.
Эвальд ничего не ответил. Он просто никогда не думал об этом. Вообще подполковник поражал его. Эвальд никак не мог понять, откуда у этого человека столь нестандартное мышление. И не потому, что он заговорил о гостинице. Здесь как раз всё совпадало, действительно коридоры наркомата чем-то напоминали её. Другое, совсем другое поражало Эвальда. Соснин видел мир совершенно по-своему. Своеобразие его видения заключалось в необыкновенном даре художественной деталировки. Он мог взять из пепельницы скомканный окурок и рассказать о характере человека, курившего папиросу. Причём в большинстве случаев портрет, нарисованный им, почти всегда совпадал. Так мыслить, по мнению Эвальда, мог только человек глубоко одарённый.
На лестнице они почти столкнулись с подполковником из отдела кадров. Эвальд видел его несколько раз, но фамилии не знал.
— Товарищ Соснин, — с неуловимым акцентом сказал подполковник, — мне бы хотелось поговорить о странных взаимоотношениях, сложившихся у вас с товарищем Лембитом.
— То есть? — удивился Соснин.
— Товарищ Соснин, — укоризненно покачал головой подполковник. — Товарищ Соснин, — повторил он. — Мы не можем терпеть никаких разногласий в нашем ведущем отделе.
— Дорогой товарищ Крийг, — усмехнулся Соснин, — мы, кажется, нашли не совсем удачное место для выяснения отношений. Помните, я лично, как Соснин Игорь Дмитриевич, ничего не имею против майора Лембита, но как начальник ОББ я хотел бы видеть своим замом человека, имеющего оперативный навык, тем более, как вы изволили заметить, наш отдел самый серьёзный. Но давайте к этому, разговору вернёмся чуть позже, а пока нас ждёт дело.
Соснин улыбнулся и начал спускаться в вестибюль.
— Ох уж эти кадровики, — сказал он Эвальду, когда они садились в машину, — сущее наказание, не терпят никаких конфликтов.
— А может быть, они правы? — ответил Эвальд.
— Как знать, как знать.
Коридор тюремной больницы был затянут серым, похожим на шинельное, сукном. По обеим его сторонам расположились двери, такие же, как в тюрьме, двери с «волчком» и «кормушками», массивными тяжёлыми запорами. Эвальд видел всё это впервые, а Соснин шёл за врачом как человек, привычный к любым ситуациям и неожиданностям, которые могут ожидать нормального человека в подобном месте.
— Здесь, — сказал сопровождающий их врач. — Откройте, повернулся он к дежурному надзирателю.
Камера, или, как она здесь называлась, палата, что ли, Эвальд не знал этого, была узкой мрачновато-серой от покрашенных какой-то странной краской стен. На койке лежал перебинтованный человек.
Соснин, врач и Эвальд вошли в палату. Словно из кокона, из белых бинтов глядели на вошедших недобро-насторожённые глаза.
— Вы можете говорить, Егерс? — спросил Соснин.
Молчание.
— Вы можете говорить? — повторил подполковник.
Раненый облизал языком губы и усмехнулся.
— Поговорите с ним, Пальм, по-эстонски, — попросил Соснин.
— Пальм, — хрипло засмеялся Егерс. — Пальм, — повторил oн ещё раз и приподнялся на локтях. — Так вот ты кто. А я видел тебя в городе и никак не мог понять, откуда тебя помню. Я и папашу твоего помню и ещё кое-кого…
Егерс откинулся на подушки и так и лежал, то ли ощерившись, то ли улыбаясь.
— Что он сказал? — спросил Соснин.
— Он говорит, что помнит меня, моего отца и ещё кое-кого.
— Продолжайте. Переведите ему, что нам необыкновенно интересны его воспоминания, особенно о Саан и Юхансене.
— Юхансен, — прохрипел Егерс. — Юхансен. Вам не видать его. Его нет. Давно нет. Он как миф, как тролль. А кого-то ты увидишь! Ты, поднявший руку на брата своего. Помни, — Егерс говорил, и глаза его были бредовы и мутны. — Помни. И сказал господь Каину: «Где. Авель, брат твой?» И сказал господь; «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиёт ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли… Каин!» — крикнул Егерс. Он сделал движение, словно хотел рвануться к Эвальду, но, застонав, рухнул на подушки, потеряв сознание.
— Так. — Соснин достал папиросы. — Судя по произносимым именам, у вас был богословский спор.
— Нет, — сказал Эвальд, — нет. Он говорил о Каине.
— Ах так.
— Он цитировал Библию.
— А что конкретно?
— Осуждение господом Каина.
— Я думаю, что пока с ним не договоримся. — Подполковник обернулся к врачу. — Сергей Степанович, как вы думаете?
— Конечно, сознание будет возвращаться к нему, но когда? Слишком уж тяжёлый случай.
Когда они вышли из леса, стало. немного светлей, хотя ночь была недобро-тёмной. Юлиусу показалось даже, что он видит небо, серое и неуютное, плотно прильнувшее к пикам елей. Последнее время он почти безвылазно отсиживался на острове. Несколько раз люди уходили «в мир», как любил шутить его помощник Соммер, приносили жратву и выпивку. Однажды они приволокли три ящика марочного портвейна — напали на машину, везущую продукты в кооперацию. Его люди пили, и он пил, постепенно теряя человеческий облик. Ругаясь по-эстонски, по-русски и по-шведски, Юлиус бил кулаком сосну, грозился и плакал, пока его не связали. Утром, похмеляясь сладковато-терпким вином, он чувствовал теплоту, медленно расползавшуюся по всему телу, и вместе с этой теплотой уходил страх. Оставалась только боль, живущая в разбитой, обмотанной грязной тряпкой руке.
С того дня он всё чаще и чаще посылал людей «в мир», а сам лежал на нарах, ожидая их, ожидая первого жгучего глотка, после которого становилось тепло и безумно.