– Ах, Жорж, знал бы ты, как страстно я люблю тебя и как сильно ревную к этой глупышке Гончаровой!

Затем, не зная, чем себя занять, барон сел поближе к камину и взял в руки том недавно изданных в Англии воспоминаний еще живых очевидцев Великой французской революции, которую прекрасно помнили его родители…

«Началась весна, и со всех сторон понеслись слухи о голодных бунтах. Король издал несколько указов против спекуляции хлебом, но на улицы уже вышли оборванные, нищие и… пьяные толпы! Есть опасения, что толпы разбойников в лохмотьях и с дубинами вот-вот доберутся до Парижа.

Новости следуют одна ужаснее другой. Семидесятичетырехлетнего старика Фулона, генерального контролера и суперинтенданта, ненавидимого за дороговизну и большие налоги, а больше всего за жестокую фразу, брошенную им в свое время по поводу голодающих, – «Пусть народ жрет траву!» – выдали его же слуги. Разъяренные крестьяне схватили его в окрестностях Парижа, привязали на спину символическую охапку травы, надели на шею гирлянду из крапивы и колючек и в таком виде на веревке привели обратно в город. Он жалобно молил о пощаде, но его подтащили к уличному фонарю, расположенному на углу улицы Ваннери, которая выходит на знаменитую Гревскую площадь, и кое-как повесили. Первые две веревки оборвались под тяжестью тела, – а несчастный старик все продолжал молить своих палачей! – и лишь на третьей веревке казнь свершилась. Но даже после этого, чтобы сполна насытиться местью, его тело волоком таскали по улицам, а голову, набив рот травой, воздели на острие пики!

Испуганная аристократия начала повальное бегство за границу…»

Посланный слуга нашел Дантеса в казармах кавалергардского полка, однако тот выслушал просьбу приемного отца безо всякого энтузиазма. Более того, когда он подошел к лестнице, то вдруг споткнулся и едва не загремел вниз. Эта примета, печально знаменитая еще со времен Юлия Цезаря, круто изменила умонастроение Жоржа.

– Передай барону, что сегодня мне нездоровится, но я обязательно навещу его, как только смогу, – сказал он слуге, после чего надолго задумался.

Сегодняшняя примета напомнила ему другой эпизод. Примерно месяц назад он споткнулся в собственной квартире, наводя порядок накануне прихода своей тайной любовницы.

В тот день он ходил по спальне в одной ночной рубахе и периодически судорожно покашливал. Несмотря на неизменные советы врачей постоянно носить теплое белье, он этого не делал. Его лицо было помято подушкой, но это не портило молодого красавца, а лишь придавало его чертам детскую непосредственность. За последнее время Жорж сильно исхудал и побледнел, что, впрочем, в глазах петербургских дам не только его не портило, но даже придавало особый шарм. И если раньше он был этаким упитанным и озорным молодым самцом, то теперь превратился в задумчивого, меланхоличного и весьма романтического героя.

Периодически потягиваясь и зевая, Дантес пытался навести здесь минимальный порядок. Однако чем больше он перекладывал вещи с места на место, тем менее убранной представала его спальня. Отчаявшись от бесплодности своих усилий, Дантес споткнулся о ковер и едва не упал.

– Merde! – вскричал он и тут же прикусил язык, услышав за дверью стук каблуков, шорох платья и женщину, разговаривавшую с его прислугой. Дантес судорожно огляделся по сторонам, быстро стащил с себя длинную шелковую рубаху и, чуть заметно усмехнувшись, встал перед комодом абсолютно обнаженным, опершись на него локтем и подбоченившись.

Через секунду в комнату без стука зашла привлекательная молодая особа в шляпе и коротком меховом манто. Высокая и стройная, она остановилась в дверях, жадно рассматривая нагое мужское тело. Черные глаза ее заметно расширились, а ноздри чувственно затрепетали.

– Так торопилась, что не успела раздеться? – первым заговорил Дантес.

– Так ждал, что не успел одеться? – игриво спросила женщина по-русски, захлопывая за собой дверь.

Дантес сделал удивленное лицо, не поняв смысла вопроса, после чего его гостье пришлось продолжить разговор по-французски:

– Я по тебе очень соскучилась.

С этими словами она бросилась в объятия Дантеса, невольно поежившегося от холодного прикосновения ее запорошенного снегом манто. Через несколько мгновений из женских глаз полились слезы.

– Я тебя так люблю, – прошептала она, страстно вздыхая.

– Тогда зачем же ты плачешь? Я тоже тебя люблю и скучаю, когда долго не вижу. Раздевайся, любовь моя…

Ни один их поцелуй до этого не был таким откровенным и возбуждающим. Для них, оглушенных собственными вздохами, вдруг наступила томительная сладострастная тишина. И весь мир оказался отгорожен от них призрачно-упругой пеленой времени, по одну сторону которой была холодная петербургская ночь, а по другую – мягкий шелест сбрасываемой одежды, соленые от слез поцелуи да странный уголок неутолимой нежности посреди целого города, заиндевевшего от мороза.

– Милая, я люблю тебя, но не знаю, как сделать так, чтобы мы не расставались…

– Я понимаю, но, может быть, все еще как-то образуется?

– Будем надеяться на это и молить Бога, чтобы он дал нам силы и не лишал надежд…

И вновь трепетание туго натянутых нервов звенит острейшим приливом сладострастия, перемежаемого полустонами-полувздохами. О, это мужское упоение – впитывать то слабые, то громкие стоны любимой женщины! О, эта горячая упругость обнаженного женского тела, открывающегося навстречу обезумевшим поцелуям! О, эти неистовые содрогания посреди мягкого портьерного полумрака, который кажется недолгим приютом двух смятенных душ в ледяном аду! Только великий Эрос способен был дать короткое и неожиданное успокоение, столь необходимое из-за тупых ударов безжалостной судьбы…

– Ты снова плачешь? – первым заговорил Дантес, когда они оба успокоились.

– Нет-нет, что ты? Тебе это показалось…

– Тогда что это за звуки?

– То стон услады…

Дантес удивленно приподнялся и лег на бок, оказавшись на самом краю кровати. Вволю полюбовавшись на красивую грудь своей возлюбленной, он слегка дотронулся мизинцем до налитого упругой спелостью соска и поинтересовался:

– Мне кажется, что они стали больше. Не так ли?

– Не знаю. Может, и так. Тебе виднее.

– Да неужели? – И он продолжил расспросы, нежно проводя ладонью по заметно увеличенному животу. – Ну и как поживает наша картошка? Сильно ли выросла?

– Как видишь, все идет своим чередом. Тем не менее я сильно волнуюсь.

– Ты опять за свое?

– А как быть? Ты и сам знаешь, что мое положение не из завидных…

– Все образуется, любовь моя. И мы обязательно узаконим наши отношения.

Наступила долгая пауза. Любовники смотрели в глаза друг друга с разным выражением: она – с любовью и преданностью, хотя в глубине ее взгляда таились тревога и надежда; что касается Дантеса, то его взгляд был привычно лукав и самоуверен. Так и не найдя в этом взгляде того, что ей так хотелось увидеть, молодая женщина решила сменить тему разговора:

– Ты знаешь, как Пушкин называет Nathalie?

Услышав этот вопрос, Дантес стал сам не свой. Ведь в его душе по-прежнему жила нестерпимая надежда обладать Nathalie, и быть может, это чувство было лучше, нежели само обладание ею. Но Жорж не хотел думать об этом, он, едва сдерживающий свои чувства, резко спросил:

– Как?

– «Моя косая мадонна»!

– Знаю, Коко, знаю… – немного помедлив, ответил Дантес и опечаленно отвел глаза.

Санкт-Петербург, Приморское шоссе, 2004 год

Дачу, принадлежавшую родителям Лизы, так сильно замело, что сугробы почти достигали окон. Со стороны Финского залива потягивало слабым бризом. Единственная тропинка, только что протоптанная гостями, вела к низкому обледенелому крыльцу. Не без труда открыв висячий замок и оставив привезенные с собой вещи в доме, Сергей, Наташа, Никита и Лиза прыгали как зайцы и играли в снежки. Окончательно извозившись в снегу и раскрасневшись на морозе, они зашли в дом.