– Какой еще пример?

– Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: «Ars longa, vita brevis» – жизнь коротка, а искусство вечно. Древние римляне были мудрыми людьми, друг мой, поскольку умели так превосходно выражаться…

Было два часа ночи, когда Сергей довез Наташу до подъезда. Остановив машину, он повернулся к девушке, взял ее за руку и попросил:

– Не сердись на меня за вчерашнее. Я вспылил.

– Считай, что я уже все забыла.

– Вот и хорошо. Я заеду за тобой завтра утром, и мы поедем на каток.

– Значит, до завтра?

– До завтра. Спокойной ночи, любовь моя.

Они нежно поцеловались и, обменявшись прощальным «Ай лав ю», расстались.

Когда Сергей уехал, Наташа зашла в подъезд, поднялась лифтом на свой этаж и уже хотела открыть входную дверь, как вдруг почувствовала на своем плече чью-то твердую руку. Девушка вздрогнула и замерла. По всему телу пробежала холодная дрожь, а сердце забилось так, что был слышен каждый удар. Она боялась повернуть голову до тех пор, пока не услышала знакомый голос:

– Поздновато возвращаетесь, мадемуазель.

– Дурак! – с огромным облегчением выдохнула она. – Как же ты меня напугал!

– Миль пардон, как говорят французы. – И Никита галантно улыбнулся.

– Что ты здесь делаешь? У тебя что-то случилось?

– Случилось.

– И что?

– Утром я был не прав и теперь хочу реабилитироваться.

– Реаби… чего?

– Короче, заслужить твое прощение.

– Считай, что я тебя уже простила.

– Но этого мало!

– Чего же тебе еще?

– Поехали покатаемся по ночному Питеру. Только не вздумай отказываться, потому что в машине нас уже давно ждут Лизуля и твоя новоиспеченная подруга Евгения.

– Вы все спятили? – удивилась Наташа. – Какое катание, когда давно спать пора. Да и накаталась я сегодня…

– Я тебя умоляю. – И Никита картинно прижал руку к сердцу. – Хочешь, на колени встану?

– Лучше не надо. Пол давно не мыли.

– Тогда я застрелюсь прямо здесь! И ты станешь виновницей моей преждевременной смерти! «Блеснет заутра луч денницы и заиграет ясный день; а я, быть может, я гробницы сойду в таинственную сень…» – довольно приятным тенором пропел он.

– Не дури. И не ори, соседи спят!

– Ну, пожалуйста, всего на полчасика. А то мой бедный Лизок совсем озвереет, а Женечка не простит тебе очередного предательства.

– Какого еще очередного? Когда это я ее предавала?

– Ты что, уже забыла, как влюбила в себя ее будущего мужа – Дантеса? Поедем, прошу тебя!

– Так это нужно тебе или им? – заинтересовалась Наташа и, получив ответ «Нам всем!», нерешительно качнула головой: – Ну разве что на полчасика…

Десять минут спустя Лиза уже лихо крутила руль своей серебристой «тойоты». На переднем сиденье пристроилась молчаливая Евгения, а Никита сидел рядом с Наташей и упорно предлагал ей выпить шампанского, держа в одной руке открытую бутылку, а в другой два пластмассовых стаканчика.

– Эй, вы там, сзади, – приревновала Лизуля, – не пейте без меня. Подождите, пока до ребят доедем.

– Каких еще ребят? – насторожилась Наташа.

– Это хорошие друзья моей скверной Лизаветы, – шутливо пояснил Никита, – да ты не волнуйся, заедем, полчаса потусуемся – и обратно. Ну что, по глоточку?

Наташа неуверенно кивнула, и Никита тут же поторопился разлить пенящееся вино. При этом он отвернулся в сторону и незаметно сунул в один из стаканчиков какую-то таблетку. Разумеется, именно этот стаканчик он и вручил Наташе.

– Итак, я пью за лучшую актрису этого города! Успехов тебе, Nathalie!

– Спасибо, – растроганно произнесла она, делая роковой глоток.

– А мне? – спросила Евгения и, блеснув карими глазами, протянула руку к Никите.

– А ты выпей из моего бокала, – нашелся он, протягивая ей собственный стаканчик.

За окнами машины быстро мелькали ночные пейзажи. Со стороны Финского залива дул сильный снежный ветер, мороз достигал двадцати градусов, и промерзший до основания Санкт-Петербург представлял собой самый неуютный город на свете, когда даже самые преданные его старожилы недобрым словом поминают царя-реформатора, задумавшего основать свою столицу в столь малопригодном для житья месте. И даже многочисленные фонари плохо справлялись с тяжелой ледяной мглой.

Санкт-Петербург,

Комендантская дача на Черной речке, 1837 год

В тот ясный морозный день дул довольно сильный ветер, раскачивая верхушки пушистых сосен, стоявших небольшой рощей подле Комендантской дачи. К вечеру он слегка поутих, перейдя от резких порывов к равномерному кружению. Пушистое снежное покрывало лежало повсюду, багряные лучи предзакатного солнца не блестели на нем, как обычно, будто то был не снег, а тополиный пух, чудом сохранившийся с летней поры. Так и хотелось броситься в эту белоснежную колыбель и вдоволь поваляться в ней, но цель пришедших туда господ была совсем иной…

Изрядно потрудившись, утаптывая глубокий рыхлый снег, чтобы создать удобные для дуэлянтов дорожки, Данзас и д’Аршиак подошли к Пушкину, закутавшемуся в медвежью шубу и одиноко сидевшему прямо на снегу неподалеку от гумна. Он отрешенно взирал на приготовления, затем перевел взгляд в сторону столь же одинокого Дантеса. Расстояние между противниками было не слишком большим, а потому каждый из них мог прочесть выражение лица другого. Но если Дантес хладнокровно и презрительно улыбался, то явно нервничавший Пушкин мысленно повторял слова своего письма, отправленного накануне барону Геккерену и написанного в таком стиле, что примирение сделалось абсолютно невозможным: «… Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну, который просто плут и подлец! Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына. Я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я, поверьте мне, не остановлюсь».

– Александр Сергеевич, находишь ли ты удобным выбранное нами место? – подойдя ближе, поинтересовался Данзас.

– Мне это решительно все равно, только, пожалуйста, делайте все это поскорее, – отвечал поэт.

Секунданты принялись заряжать пистолеты.

Покончив с этим, они обозначили барьеры двумя шинелями, брошенными в снег на расстоянии десяти шагов одна от другой. После этого противникам вручили дуэльные пистолеты знаменитой французской фирмы Лепажа, и Данзас с замиранием сердца взмахнул своей шляпой.

Пушкин быстро направился к барьеру, заранее наводя пистолет. Дантеса неожиданно бросило в жар. Только сейчас он внезапно ощутил предательское волнение. Сердце бешеными толчками сотрясало все тело, кровь бросилась в голову, ладони вспотели. Проклятие, неужели это последние мгновения его жизни? Прощай, прекрасная Натали, французский дворянин умирает во имя любви к тебе!

Поскольку это практически была его первая дуэль (о той давней, юношеской, с графом де Монтиньяком он уже почти забыл!), постольку психологически он был готов к ней гораздо хуже своего более старшего и опытного соперника. А учитывая тот факт, что жестокий поединок мог прекратиться лишь при условии смерти или тяжелого ранения одного из противников, Дантесу стало явно не по себе. Пребывая в столь смятенном состоянии духа, он двинулся к своему барьеру. Возможно, если бы он заранее мог предвидеть, какое предательское волнение его здесь ожидает, то не стал бы намеренно раздражать этого проклятого курчавого рогоносца, который шел ему навстречу с самым решительным и даже зловещим выражением лица.

И тут Дантес, вовремя вспомнив наставления барона, побоялся опоздать. Чтобы опередить соперника, он выстрелил на ходу, практически не целясь, не дойдя до барьера пары шагов. Ослепительная вспышка огня, из длинного дула пистолета вылетела пуля, и в какой-то миг Пушкину показалось, что она летит слишком медленно, поскольку он успел закрыть глаза и вспомнить осень прошлого года…