Я мельком отметил, что обергруппенфюрер не чурается черного юморка, и это хорошо: люди, принципиально лишенные чувства юмора, мне несимпатичны, да и работать с ними трудно.

Гейдрих непринужденно продолжал:

— Уверяю, у моей администрации нет никаких проблем с богемцами — из семи с половиной миллионов населения протектората больше восьмисот тысяч вступили в организованные нами профсоюзы, местная полиция лояльна, люди законопослушны и трудолюбивы. Гражданское правительство Эмиля Гахи и премьера Крейчи полностью следует в русле политики Рейха, сын министра просвещения Моравеца поступил на службу в СС… Больше нам от Богемии ничего не требуется, ведь верно?

Я только головой покачал. Успехи Рейнхарда Гейдриха на протекторском поприще были общеизвестны и вызывали жгучую зависть у отдельных руководителей оккупированных областей.

Упомянутый Ганс Франк так и не сумел навести порядок в Польше, куда хуже дела обстояли у Вильгельма Кубе в Генеральном комиссариате Вайсрутения, несколько поспокойнее было на Украине, управляемой Эрихом Кохом. Но в любом случае все новоприобретенные земли к востоку от Одера не шли ни в какое сравнение с благоденствующим протекторатом.

И я не думаю, что в этом процветании заслуга «менталитета чешской нации», о котором Гейдрих упомянул не без оттенка пренебрежения, — обергруппенфюрер построил тут маленький «частный Рейх». Для себя. Личное благоустроенное поместье размером с целую страну.

К моему удивлению мы не поехали к холму Прагербург, над которым главенствовали готические башни собора Святого Вита, а свернули на Карлов мост и оказались на восточном берегу Влтавы. Позади остались площадь Крестоносцев и собор Святого Франциска, «Мерседес» направился вверх по Роханьской набережной.

Обергруппенфюрер решил показать гостю Прагу? Но я бывал тут раньше, в тридцатых!

— Я живу за городом, — пояснил Гейдрих в ответ на мой вопрос. — В Паненских Бржежанах… Кошмарный язык, я научился верно произносить это название только через два месяца. Поместье совсем недалеко, по Дрезденскому шоссе на север.

Мы с ветерком промчались по асфальтированной дороге, на обочинах сохранились довоенные черно-белые указатели «Drážďany-Dresden-Dresno. 145 km». Поворот направо, к небольшой чистенькой деревеньке.

— Это было монастырское владение, еще с XIII века, — не уставал просвещать меня Гейдрих. — Поселок крошечный, меньше пятисот жителей, из них около трети судетские немцы. Сразу за ним частное владение, в прошлом веке принадлежавшее графу Матиасу фон Ризе-Шталльбургу, он и построил тут замок примерно сто лет назад…

— Неужели? — я вздернул бровь, ожидая увидеть именно «замок» в классическом понимании. Мы подъезжали к двухэтажному дому в стиле позднего барокко с двускатной черепичной крышей. Неподалеку виднелся купол часовни, выстроенной в аналогичной манере. Парк, мраморные чаши на квадратных постаментах, английские клумбы. Видно, что за усадьбой ухаживают. Охраны я снова не заметил.

— Считайте это слово метафорой, — обергруппенфюрер распахнул дверцу автомобиля. — Если заинтересуетесь, после обеда я провожу вас на холм, там находится «Верхний замок» начала тысяча семисотых годов, в виде форта, а перед вами — обычный жилой дом не самого богатого австро-венгерского аристократа. Вернее, разорившегося аристократа: перед Великой войной поместье за долги конфисковал банк и перепродал еврейскому коммерсанту Блоху, сбежавшему в Америку после аншлюса Судет и перехода Богемии под протекторат. Усадьбу конфисковали, сначала тут поселился фон Нейрат, а по его уходу с должности в Бржежаны перевез семью я… Будьте как дома, господин Шпеер, никаких китайских церемоний.

В гостях у четы Гейдрих я действительно чувствовал себя уютно. Во-первых, в семье тоже были дети, два мальчика и девочка, чинно поприветствовавшие «досточтимого господина министра», когда обергруппенфюрер представлял меня домашним.

Во-вторых, госпожа Лина Гейдрих фон Остен, как и моя Маргарет, этой весной ждала ребенка — малыш должен родиться в следующем месяце. Тем не менее устраняться от обязанностей гостеприимной хозяйки Лина не собиралась и тотчас пригласила меня и мужа к столу.

В-третьих, фактический протектор Богемии и Моравии (при его-то почти неограниченной власти!) держал очень скромный штат прислуги — богемец-лакей, воспитательница из Ганновера для взрослеющих мальчиков и две пожилые женщины из Бржежанов, помогавшие хозяйке на кухне. Лина предпочитала готовить сама.

Попомнишь тут Каринхалл Германа Геринга и его вызывающую оторопь роскошь, более напоминающую венский двор кайзера времен упадка Габсбургов! Фюрер считал поместье рейхсмаршала «ужасной пошлостью» и предпочитал избегать приглашений в Каринхалл, но запретить Герингу такое немыслимое расточительство или не решался, или удовольствовался тем, что дворец формально находился «в собственности германского народа».

Беседовать за обедом о делах не принято, поэтому мы ограничились обсуждением чешской национальной кухни (по мнению госпожи Лины, слишком жирной и тяжелой) да новостями кинематографа — наряду с Берлином и Мюнхеном Богемия в последние годы стала одним из крупнейших европейских центров киносъемок, студии «Баррандов» и «Люцерна» снимали фильмы по заказам рейхсминистерства пропаганды, а Йозеф Геббельс питал далеко не всегда целомудренную страсть к чешским актрисам — история его давнего романа с Лидой Бааровой была общеизвестна.

— Пойдемте в курительную комнату, — предложил Гейдрих после десерта. — Я сам не курю, но для гостей держу неплохой выбор сигар и трубочного табака. Заодно постараюсь осветить некоторые подробности нашего здешнего бытия — уверяю, таких сведений от промышленников или министерских сотрудников вы не получите. Они вряд ли способны видеть картину цельно, объемно, а мои возможности более широки.

В этом вопросе я абсолютно согласен с обергруппенфюрером — несмотря на «почетную ссылку» в Прагу, Рейнхард Гейдрих оставил за собой пост руководителя РСХА. Подозреваю, что повелитель Богемии является самым осведомленным человеком в империи.

Нет, не Гитлер, а именно он — фюрер зачастую предпочитал устраняться от расстраивающей его информации, а ближайшее окружение этим охотно пользовалось, поддерживая пагубную тенденцию и не желая огорчать главу государства. В результате «цельности картины», о которой только что говорил Гейдрих, в ставке не наблюдалось, что вело к множеству неприятных коллизий…

Курительная была выдержана в классическом «габсбургском» стиле — деревянная обшивка стен, охотничьи трофеи, несколько выцветших гобеленов, серебряные подсвечники, камин. Обергруппенфюрер извлек из бара бутылку «Шато де Триак» двадцать девятого года, я набил трубку и расположился в кресле.

— Вы ведь не политик, господин Шпеер? — полувопросительно-полуутвердительно сказал хозяин замка. — То есть никогда раньше не занимались политикой как таковой, верно? Не выступали на митингах и партийных съездах, не участвовали в принятии важных решений…

— Какие митинги, о чем вы? С моей чудовищной косноязычностью? Перед большой аудиторией я теряюсь и не могу слова вымолвить!

— Знаю, — кивнул Гейдрих. — Оратор из вас никакой, помнится, в тридцать девятом году перед днем рождения фюрера вы поставили его в довольно неловкое положение.

Я вежливо посмеялся — было такое. Накануне пятидесятилетия Гитлера мне пришлось открывать для автомобильного движения новую трассу в Берлине, все ожидали, что я выступлю с трибуны перед Бранденбургскими воротами, но собравшаяся вокруг многотысячная толпа ввела меня в каталепсию и я выдавил в микрофон лишь две фразы: «Мой фюрер, докладываю о завершении строительных работ "оси Восток — Запад”. Пусть дело говорит само за себя!»

Гитлер, привыкший к многословности соратников на торжественных церемониях, тогда поперхнулся воздухом, возникла долгая пауза, и лишь полминуты спустя он сказал несколько слов в ответ. Потом, уже на банкете в рейхсканцелярии, фюрер с юмором заметил, что это была хорошая речь, одна из лучших, которые он когда-либо в своей жизни слышал. Больше меня к публичным выступлениям не принуждали никогда.