— Все думаю, — сказал глухо Акопов, — там, в Афгане, чего больше было, Рахмат, ошибок или предательства?

— А я об этом не думаю, — после некоторого молчания сказал Рахмат. — И тебе не советую.

— Понимаешь, у нас с тобой есть привилегия думать, — упрямо сказал Акопов. — Заслужили такое право… На мысли, на сомнения.

— Ты еще до сих пор не понял, в какую цену встают сомнения? — вздохнул Рахмат. — А я вот… Лет тридцать назад… Засомневался, когда надо было убрать своего же. Не поверил, что он сдал двух моих агентов. Не было для этой сдачи видимого обоснования. Потом я убедился. Нашлось обоснование… Но поздно! Еле сам ноги унес. Так что души сомнения, джан, души!

— Старик, не путай хрен с пальцем! — досадливо сказал Акопов. — Я тоже не буду раздумывать, если попаду в подобную ситуацию… И не раздумывал, поверь! Но я о другом говорю. Иногда я чувствую себя инструментом. Надежным, острым… Таким, знаешь, мечом Аллаха. Всегда ли он прав, вот в чем вопрос!

— Кто?

— Аллах, кто же еще…

— Ложился бы ты отдыхать, — резко сказал Рахмат. — Если уж ты позволил сравнить себя с инструментом, то продолжу метафору, не обессудь. Сомнения — ржавчина, разъедающая самую надежную сталь. А ржавчину убирают наждаком. Мы же профессионалы — не раскисай!

Акопов посидел еще немного в одиночестве и забрался в кровать. После нескольких упражнений для дыхания спал он крепко, и ничего ему не снилось.

В бар к Юрику Толмачев не пошел. Совсем уж собрался, но… Пока по мокрой дороге доехал до Москвы, пока жигуль на стоянку загнал — время к ночи подвалило. То ли после вчерашнего напряга, то ли от какой-то неясной тоски чувствовал Толмачев себя посреди грязной и темной Москвы неуютно. Паршиво, прямо сказать, чувствовал. Захотелось ему в горячей ванне поваляться.

Вообще, в последнее время начал Толмачев замечать, что становится все труднее переключаться с одного темпа жизни на другой. Уставать, что ли, стал. Хотя, если честно разобраться, не такая у него жизнь, чтобы от нее уставать. С выбором дела он в цвет попал, о чем говорить. Относительная свобода, интересная работа, достаточная зарплата. Пусть кто-нибудь из однокашников по химико-технологическому имени батюшки Менделеева похвастается, что поймал в жизни кайф по всем трем константам.

Год назад совершенно случайно столкнулся на улице с Вадиком Егоркиным. В студенчестве приятельствовали. Ну, потрепались. Пошел Вадик плакаться. Производство — дрянь, зарплата — мизер, коллеги — бараны и жлобы. Одно Вадика грело: кооператив собрались они организовать с кучкой таких же бедолаг — пластмассовую домашнюю фурнитуру хренячить. Полки, вешалки, подставки и прочее. В историю науки, конечно, не войдут, но свои разработки, которые родному государству до лампочки, используют в изготовлении высококачественных имитаций.

— Сварил составчик… Не поверишь — красное дерево, один к одному! Даже фактуру передает. Однозначно. А раз мое красное дерево, которое можно хоть из собачьего говна лепить, никому не нужно… Раз не нужно — буду вешалки клепать, бабки зарабатывать. А то уж моя Диночка только сквозь зубы разговаривает. И я ее понимаю. Жизнь дорожает, а мужик, мудак, меньше уборщицы зарабатывает. Однозначно!

Они тогда зашли в шашлычную на Красной Пресне. Вадика быстро развезло, рубаху красным соусом закапал, и Толмачев ругал себя в душе последними словами за то, что расслабился, рассиропился, юность вспомнить захотел… А Вадик допытывался, на какие заработки Толмачев шашлыки жрет и коньячком запивает. Пришлось под страшным секретом сообщить, что в «ящике» работает. Вадик начал телефон клянчить. Не клянчить даже, а требовать. Мол, ну его на хрен, кооператив этот поганый, с вешалками под красное дерево из полиуретана. Тоже в ящик хочу! Еле отвязался от Вадика Толмачев, дал на прощание тут же выдуманный телефончик. И поклялся быть внимательнее на улицах, чтобы не налетать на старых приятелей. На всех ящиков не хватит. Однозначно, как говорит Егоркин.

В мыслях об этой полузабытой встрече не заметил, как добрался домой. Лифты, собаки, в этот поздний час почему-то не работали. Ни один из трех. И побрел он на девятый ножками, изнемогая от одышки. Перекурил малость за последние сутки. Однозначно…

Не разуваясь и не раздеваясь, пошел на кухню, где еще совсем недавно шуровала эта старательная девочка… Да, Маша! Брякнулся на табуретку, вперил взгляд в мокрое черное окно, за которым дрожали редкие огни соседнего дома. Нащупал пепельницу на подоконнике, и тут вспомнил, что початый блок любимых сигарет забыл в хитром коттеджике в лесу. Вот уж завтра уборщица обрадуется! Да, первые признаки склероза налицо… А сигареты, что из блока прихватил, бросил в бардачке машины. Кругом шестнадцать. Одно утешало: недокуренные пачки он обычно оставлял во всех карманах. Значит, если произвести серьезные раскопки…

Только поднялся с табуретки, как услышал в прихожей непонятный вкрадчивый скрежет. Тихо звякнуло. Подобрался осторожно к входной двери и понял — в замке копаются. Неторопливо ковыряются, аккуратно. Ну-ну… Замков-то на двери два. И серьезные замки, немецкие. Так что попотеть придется любителям зайти в гости, пока хозяина нет. Если, конечно, это любители.

Встрепенулись извилины — основное боевое оружие. Дома Толмачев не то что пистолета — баллончика с газом не держал. Случайные посетители? Или… Умница эта старательная, девочка Маша, скорей всего, и навела. По ее меркам квартира Толмачева, конечно же, представлялась филиалом Эрмитажа. Или Гохрана. Видак, понимаете ли, книжки, старый коньяк. Ветчина, опять же… Раз человек жрет ветчину, то у него и золотишко вполне свободно может заваляться под холодильником. Вчера ночью оповестить дружков не сумела, а за день и скооперировались…

Но с другой стороны… Не могла Маша, при всей девической бедности воображения, не задуматься: Толмачев на нее через Юрика вышел. И при первом подозрении найдет.

Между тем, первый замок сдался. Не выстояла немецкая смекалка в состязании с русской удалью и напором. Скоро, значит, падет крепость и распахнет закрома. Толмачев метнулся на кухню, отвинтил ножку у табуретки и замер перед дверью, положив руку на выключатель.

Когда и второй замок безнадежно хрюкнул, он включил свет, дернул на себя дверь и увидел на пороге двух обомлевших от неожиданности юношей. Во всяком случае, так в первую секунду отметил: молодые ребята.

Одному с маху врубил ножкой табуретки по горбу. Второго не достал — тот ринулся, вереща и прикрывая голову, на лестницу. Ушибленный тоже недолго ежился — помчался вослед товарищу. Вскоре лишь частая дробь каблуков пулеметной очередью отзывалась в лестничном колодце. В руках Толмачева остался в качестве жалкого трофея воротник чужой синей куртки.

— Несерьезный народ, — пробормотал Толмачев.

А потом увидел в замке связку отмычек — хороший набор, качественный, никакой самодеятельности. И мнение переменил. Пришлось звонить.

— Здравствуйте, дядя Вася. Ко мне гости приходили. Не успел расспросить, зачем. Очень быстро ушли.

— Сейчас подошлю товарищей, — сказал знакомый одышливый голос. — Гости не оставили зацепок?

— Оставили, — побренчал отмычками Толмачев.

Если обыкновенные квартирные воры — полбеды. Если же визит грабителей связан хоть в какой-то степени с его работой, что в принципе вполне возможно… Придется менять квартиру! Только, вроде, обжился по-человечески, угрелся…

Больше всего поразила Седлецкого эта несчастная корова. Снаряд разорвался совсем рядом, и узнать в груде останков домашнюю животину можно было лишь по рогатой голове. Пока машина, объезжая воронки, медленно двигалась по разоренной улице, Седлецкий хорошо разглядел брошенную на пепелище коровью тушу, перемешанную с землей. Никто на нее не польстился, несмотря на трудности с продовольствием…

Они как раз выехали на окраину, в район одноэтажной застройки. Невысокие, выложенные из камней кривые валики означали границы усадеб. Окраина пострадала менее всего. Да и люди быстро приспособились к осадному быту: выбитые окна в домах из серого известняка занавесили цветным тряпьем, в огородах поставили шалаши и палатки. Возле очагов мелькали женщины в черном, а из-за каменных оград вослед машине смотрели молчаливые дети.