— Тебе виднее, — коротко заметил Кевин.

Огненно-красные лучи заходящего солнца достигли окна, и кухня вспыхнула, как костер. Кевин расставлял на столе тарелки и столовые приборы. Еще пара минут, и солнце опустится за горизонт. Над землей разольются мягкие, смутные сумерки позднего лета.

Мысли Беатрис блуждали. Всю вторую половину дня она занималась тем, что писала письмо Франке, но письмо она не отослала и не была уверена, что сделает это. Кевин считает ее поведение в высшей степени странным, это она заметила, и, возможно, он прав. Она слишком плохо знает эту женщину, чтобы вот так, с готовностью, раскрывать перед ней свою жизнь.

«С другой стороны, — подумала Беатрис, — я ничего особенного ей и не раскрываю. Она немка, пару раз побывала на Гернси, заинтересовалась событиями, которые происходили на островах больше пятидесяти лет назад. Я описала ей пару фактов, вот и все».

Но Беатрис чувствовала, что обманывает себя. Она честно описала незнакомому человеку чувства и страхи покинутой маленькой девочки, забившейся в угол гостиной и с ужасом слушавшей рев самолетов, доставлявших на остров немецких оккупантов. Она позволила этой незнакомке заглянуть в свою душу, открылась перед ней так, как не открывалась перед собственным сыном. Впрочем, Алан отреагировал бы на такую откровенность зевком, сказав, что его не интересуют «покрытые пылью веков истории», как он их обычно называл.

«Может быть, действительно стоит покончить с этой перепиской, — подумала Беатрис. — Франка воспитанная, осторожная женщина. Если я хотя бы намекну ей, что не хочу дальнейшего общения, она тотчас от меня отстанет. Да, я могу в любой момент прекратить переписку».

Во-первых, ей надо меньше думать об этом деле. Она попыталась внимательно слушать Кевина, который пустился в рассуждения о растущей во всем мире преступности. Ей стало интересно, почему у Кевина в последнее время появилась навязчивая идея о взломе: по ее мнению, у него просто нечего было брать. Она была почти уверена в том, что он скоро появится в Ле-Вариуфе и снова попросит чек. Вероятно, на этот раз он обратится к Хелин.

Хелин питала явную слабость к Кевину, которого считала образцовым молодым человеком. Он был вежлив, опрятен, ухожен и не менял, подобно другим холостякам, женщин, как перчатки. Типичным для Хелин было то, что она успешно вытеснила мысли о его гомосексуальности, не допуская размышлений о том, что Кевин постоянно бегает за мужчинами. Так же мало беспокоил ее и тот факт, что Кевин, несмотря на свою любовь к порядку и педантичность, до сих пор не смог устроить свою жизнь, жил не по средствам и, в отличие от Алана, все время попрошайничал. «Хелин, — подумалось Беатрис, — была великим мастером избирательного восприятия реальности. Она подправляла положение вещей до тех пор, пока они не начинали составлять угодную ей картину».

Но со временем Хелин не сможет помогать Кевину. Неважно, сколько она сумела скопить, деньги все равно когда-нибудь, да кончаются.

Мыслями она вернулась к Хелин, а, значит, и к Франке. Сегодня она написала ей длинное письмо. В саду она удобно расположилась на плетеном стуле, положила ноги на другой стул, а на колени, вместо стола, подложила толстую книгу. День опять был необычайно теплым, но кусты уже пожелтели, а небо было холодного, светло-голубого цвета.

Хелин не было дома, она отправилась на чай к Мэй, и Беатрис надеялась, что она пробудет в гостях до вечера. Ей было лучше, когда Хелин отсутствовала, ей, казалось, было легче дышать без нее.

Беатрис так начала письмо к Франке: «Хелин Фельдман украла у меня жизнь».

Она тотчас зачеркнула это предложение и замазала его так, чтобы никто и никогда не смог его прочесть. Это было слишком, такого она не могла доверить незнакомке. Мало того, такого она не могла доверить кому бы то ни было. Такого она ни разу не говорила даже Мэй. Больше того, она никогда так не думала. Ощущение жило внутри нее, но жило молча, и она сама никогда не осмеливалась внятно его сформулировать — слишком ужасным было бы такое осознание правды. Украденная жизнь — это не украденный автомобиль. Абсолютная невосполнимость утраты повергла Беатрис в панику, душила, лишала воздуха. Когда она зачеркивала написанную фразу с такой силой, что едва не порвала обложку подложенной книги, Беатрис одновременно пыталась изгнать фразу из памяти, прекрасно при этом понимая, что ей это не удастся. То, что когда-то жило, невозможно уничтожить одним росчерком пера. Было ясно, что отныне эти роковые слова еще сильнее запечатлелись в ее мозгу.

Новое письмо она начала с ничего не значивших банальностей, с пары фраз о погоде, о том, что на острове очень давно не было дождя. Только после этого она начала писать о прошлом, о тех временах, с того момента, когда в родительском доме появился Эрих Фельдман.

Он так и не ушел. Он осмотрелся и с непоколебимой убежденностью в голосе произнес: «Здесь хорошо. Просто отлично. Я остаюсь здесь».

В комнату вошел второй немецкий солдат, очень молодой, почти мальчик. Они с офицером о чем-то заговорили, но так как говорили они по-немецки, то Беатрис не поняла ни одного слова. Человек, который ее обнаружил и извлек из укрытия, сказал, что его зовут Эрих Фельдман, и теперь она мысленно снова и снова произносила это трудное имя. Эрих Фельдман.

Эрих указал на девочку и что-то сказал. Молодой солдат послушно кивнул, потом подошел к Беатрис и взял ее за руку.

— Пойдем, посмотрим, не осталось ли на кухне еды.

У солдата были теплые дружелюбные глаза, а по-английски он говорил почти безупречно. Беатрис пошла за ним на кухню. Там очень плохо пахло. Солнечный жар застоялся в четырех стенах, отчего скисло оставленное в кухне молоко.

— Нам нужен лед, — сказал солдат после того, как открыл дверь холодильника и сморщил нос от отвращения, — здесь все растаяло.

Он порылся в шкафах, что Беатрис восприняла очень болезненно, как невыносимое вторжение. Это же кухонный шкаф Деборы! Но она сказала себе, что у солдата были самые добрые намерения. Он хотел найти еду для нее.

— Как вас зовут? — тихо спросила она.

— Вильгельм, но все называют меня просто Виль. А как зовут тебя?

— Беатрис.

— Красивое имя, Беатрис. Как называют тебя люди?

— Они называют меня так, как меня зовут.

— И папа? И мама? Разве у них нет для тебя уменьшительного имени?

В горле Беатрис встал ком.

— Моя мама… — голос девочки прозвучал сдавленно, — моя мама часто называет меня Би.

— Если не возражаешь, я тоже буду тебя так называть, — он испытующе посмотрел на ребенка. — Или этим именем тебя может называть только мама?

Ком в горле стал давить сильнее. Еще секунда, и она расплачется. Но Беатрис не хотела плакать, не хотела, чтобы он взял ее на руки, погладил по голове и принялся утешать. Она чувствовала, что он непременно это сделает. Солдат смотрел на нее с искренним сочувствием и теплотой.

Она справилась. Она глотала, глотала и глотала и, наконец, проглотила подступившие к глазам слезы.

— По мне лучше, если вы будете называть меня Беатрис, — сказала она наконец.

Он тихо вздохнул.

— Ну, ладно. Слушай, Беатрис, в кухне ничего нет. Все заплесневело или протухло. Боюсь, что тебе придется еще немного потерпеть. Но вечером ты обязательно поешь, это я тебе обещаю.

Собственно говоря, есть ей не хотелось, но она промолчала. Взрослые всегда упрямо пытаются запихнуть в ребенка как можно больше еды. Наверное, немцы в этом отношении ничем не отличаются от англичан.

— Можно я пойду в свою комнату? — спросила она.

Виль кивнул. Было видно, что он огорчен. Беатрис почувствовала, что обидела его — ведь ему так хотелось ее утешить и успокоить.

«Но, может быть, я не хочу утешения от немца», — злобно подумала она. Не сказав больше ни слова, она повернулась и поднялась к себе.

В ее комнате все было как всегда. Здесь ничего не изменилось с момента панического бегства семьи. Розовый коврик, небесно-голубой комод с зеркалом, маленькие картины с видами острова, кровать, на которой рядком сидели куклы и игрушечные звери, письменный стол, белый лакированный платяной шкаф — все казалось мирным, не тронутым пронесшейся бурей. Толстая пчела с ожесточенным гудением отчаянно билась в оконное стекло. Беатрис открыла окно, и пчела исчезла в синеве неба, облегченно и деловито зажужжав.