82

братьев Тюрки. Средний брат Зубейр, высокий, светловолосый и совсем не похожий на Хеди, выглядел много старше. Зубейр был графиком, и ему принадлежит вышедший в 1962 году альбом рисунков «Тунис в прошлом и настоящем». Зубейр Тюрки долго жил в Скандинавии и там по памяти начал рисовать сцены тунисской жизни, сопровождая рисунки короткими, полными теплой иронии и любви комментариями. Так появились его сцены «Уроки на пианино» (раз в доме есть пианино — значит, невеста, которую учат играть на нем, принадлежит к состоятельной семье); «У брадобрея» (брадобрей — это всегда старый друг, у которого можно узнать свежие новости и отвести душу в разговоре); «Игра в шахматы»; «В бане» (правоверный тунисец любит чистоту и проводит в бане лучшие часы своей жизни); «В мастерской по производству фесок»; «Хеннана» (хеннана — женщина, которая окрашивает хной руки и ноги невесты перед свадьбой, а заодно рассказывает ей на ушко истории из области таинств брака и готовит таким образом невесту к супружеству).

Младший брат Брагим не пошел в художники, а стал генеральным секретарем МИД Туниса. К сближению со мной он не стремился, чтобы не нарваться на неприятности. На этот счет правящая в Тунисе партия «Новый дестур» установила довольно строгие порядки, особенно по части общения государственных чиновников с иностранцами.

Хеди пришла в голову мысль написать портрет моей жены. Почему-то он решил, что она и есть типичная русская женщина, достойная его кисти. Мы дали на это согласие, полагая, что портрет будет знаменовать собой возвращение Хеди в лоно реализма. Весть о том, что Хеди перешел на крупную портретную живопись, быстро разнеслась по городу, так как дом художника посещали многочисленные гости и друзья. Начались долгие сеансы, во время которых жена восседала на высоком деревянном кресле типа туземного трона. Когда портрет после многих переделок был, по мнению художника, закончен, мы убедились, что наивно ожидать от абстракциониста реалистического видения натуры. На вопрос Хеди, как мне нравится портрет, я только спросил:

— Почему у нее такое желтое лицо?

83

— Это такая манера письма, античная, — пояснил художник.

Через двадцать с лишним лет после создания портрета я спросил старшего внука (ему было лет шесть):

— Сережа, похожа здесь бабушка на себя?

—Да, — уверенно ответил внук, — особенно похожи часы на руке…

Но в одном нельзя ошибиться — портрет создан в Тунисе. На стене позади стула-трона изображено окно (которого в действительности не было), а в окне виднеется двуглавая гора Бу-Корнейн, возвышающаяся над городом Тунисом. На вопрос, почему он поместил на картине Бу-Корнейн, Хеди Тюрки объяснил, что так делают все тунисские художники: Бу-Корнейн является символом столицы, и изображение двуглавой горы как бы «удостоверяет» происхождение картины.

Еще в Тунисе жила редкостная старушка — мадам Бюрне, наша соотечественница. После революции 1905 года в России, отсидев немного в Бутырках за принадлежность к партии эсеров и участие в демонстрациях, она молоденькой девушкой эмигрировала от греха подальше во Францию и там вышла замуж за ученика Пастера биолога Бюрне. Они с мужем общались с Мечниковым. Бюрне после стажировки у Пастера работал постоянно в Тунисе и пользовался там большим уважением. Даже улица, на которой стоит их дом, названа его именем. Бюрне давно умер, и мадам Бюрне жила одна в большом запущенном доме, где еще сохранились остатки былой роскоши. Она получала от тунисского правительства пенсию за мужа.

К моменту нашего знакомства мадам Бюрне почти забыла русский язык. Понимать — понимала, но говорить уже не могла. В памяти ее осталось несколько стихотворений, и иногда она неожиданно в наш разговор, который велся на французском языке, вставляла отдельные русские слова. К тому, что происходит на далекой родине, она испытывала большой интерес и как бы открывала ее через нас заново. Мы были первыми гражданами СССР, которые проявили к ней внимание и участие. Больше всего мадам Бюрне интересовалась полетом Гагарина и другими полетами в космос. Эти события никак не укладывались в ее понима-

84

ние России. Слишком велика была дистанция между той Россией, которую она оставила в начале века, и Россией — покорительницей космоса.

После нескольких наших встреч мадам Бюрне неожиданно заговорила о возможности поездки в СССР вместе со своими тунисскими друзьями. Мы с женой всячески поддерживали эту идею. Однажды мадам Бюрне вдруг спросила:

— Правду говорят, что вы в центре Москвы поставили большой памятник этому… — тут она замешкалась, ища подходящее, по ее мнению, русское слово, — шалопаю?

— О ком идет речь? Какому шалопаю?

— Да этому же — Маяковскому… Я ведь с ним сидела вместе в Бутырках, в соседних камерах. — И она даже назвала номера камер.

«Вот те на, — подумал я. — Кому шалопай, а кому и «лучший и талантливейший поэт нашей советской эпохи». Завязался разговор о Маяковском. Пришлось доказывать, что это серьезный и большой поэт.

Кстати говоря, однажды тема Маяковского возникла в совершенно другом варианте. Дружили мы в Тунисе с семьей французского специалиста по вопросам образования, в прошлом участника движения Сопротивления и узника Бухенвальда. Однажды, будучи у него дома, я увидел на книжной полке собрание избранных сочинений Маяковского на французском языке. Наш друг знал и русскую, и советскую литературу и очень интересно рассказывал о восприятии Маяковского во Франции. Собрание сочинений было, кажется, в восьми томах. Составителем и переводчиком была Эльза Триоле. До встречи с моим французским другом я не представлял себе, что Маяковского вообще можно переводить на какие-либо иностранные языки. В одном из томов я нашел «Стихи о советском паспорте» и поразился точности и выразительности перевода. Восторг мой был столь искренним и бурным, что француз тут же подарил мне этот томик.

На этот раз я вновь поразился тому, что человек готов подарить отдельный том из собрания сочинений и тем самым разрознить собрание. Думаю, что этот поступок удивил бы и других моих соотечественников — яростных собирателей полных собраний сочинений. Но так или иначе,

85

томик этот оказался подарком на всю жизнь и стоит в моем книжном шкафу на почетном месте, всегда под рукой. Время от времени я подхожу к шкафу, беру эту книгу, открываю наугад страницу, наслаждаюсь прекрасными переводами и вспоминаю тунисских друзей.

Возвращаясь к мадам Бюрне, скажу, что года четыре спустя после нашего отъезда из Туниса совсем уже в преклонном возрасте Лидия Бюрне не только посетила свою родину, но и издала книгу с описанием этого путешествия. Книгу эту я не имел возможности прочитать, но во время одной из поездок в Африку наш общий тунисский знакомый подарил мне фотоклише нескольких страниц из нее, на которых рассказывается история нашего знакомства. «Мой дом, — повествует автор, — находился в районе, где были расположены иностранные посольства, и из окон дома был виден красный флаг на крыше посольства СССР. Иногда я встречала в городе русских, слышала родную речь, но никогда не решалась вступить в разговор». Далее мадам Бюрне описывает встречу с нами в доме нашего общего знакомого, подробно перечисляет темы, вокруг которых велся разговор, и расточает несколько неумеренные комплименты в адрес нашей семьи. «Это была моя первая встреча с новой Россией и с великодушием людей, которые ее представляют за границей», — заключает свой рассказ мадам Бюрне, сообщая, что именно это пробудило в ней желание вновь увидеть страну детства, «страну, которая всегда жила в моем сердце».

Все эти приятные люди: и Хеди Тюрки, и мадам Бюрне, и француз—участник движения Сопротивления, и некоторые другие — конечно, вызывали у меня и профессиональный интерес. Нормальный разведчик не может уже просто общаться с иностранцами и не думать о своей профессиональной принадлежности. В ходе любого общения он обязательно должен что-нибудь узнать полезное для своей работы. Тут и особенности быта и нравов населения, которые надо учитывать в повседневной деятельности, и элементы внутренней и внешней политики, и реакция населения на международные события и на решения собственного правительства.